Дело Харви Криппена, убившего в Лондоне в ночь на 1 февраля 1910 года свою жену Кору, имело все предпосылки стать классическим примером в истории криминалистики. Романтически-приключенческий побег убийцы с любовницей, переодетой мальчиком, вызвал не меньший интерес, чем тот факт, что Криппен был арестован на борту парохода "Монтроз" благодаря новому открытию — беспроволочному телеграфу. Однако за этим приключенческим фасадом скрывалось то, из-за чего дело Криппена оказало большое влияние на развитие судебной медицины в Англии.
Дело Криппена началось 30 июня 1910 года, когда в Скотланд-ярд обратился господин по фамилии Нейш и попросил выяснить судьбу его приятельницы, артистки, которая бесследно исчезла 1 февраля. Ее сценическими именами были Кора Тарнер или Бель Эрмо, а настоящее имя — Кора Криппен. Она была супругой американского врача Криппена, представителя американской фирмы патентованных медикаментов "Муньон ремдиз" и зубоврачебной фирмы "Тус спэшиалистс", проживавшего в Лондоне с 1900 года.
Нейш поведал шеф-инспектору Вальтеру Дью следующую историю: Криппен занимает небольшой дом в северном районе Лондона на Хиллдроп Крезент, 39. Здесь 31 января он и Кора принимали друзей артистов, известных под именем Мартинелли. Мартинелли ушли в 1.30 ночи. С тех пор Кору Криппен больше не видели. Нейш описал ее как жизнерадостную, здоровую женщину лет тридцати пяти. 3 февраля союз "Мюзик-холл лэйдиз гилд", членом которого была Кора Криппен, получил два подписанных ею письма. В них Кора Криппен сообщала, что из-за болезни одного из ее близких родственников она вынуждена уехать в Калифорнию. Письмо было написано чужой рукой. Мартинелли и другие друзья Коры обратились к Криппену за разъяснением, но вместо разъяснений он вдруг появился на балу со своей секретаршей Этель Леневё. Все обратили внимание, что на молодой особе были драгоценности и меха Коры Криппен, и что 12 марта она переехала в дом Криппена. А через десять дней Криппен сообщил друзьям, что жена его умерла в Лос-Анджелесе от воспаления легких.
Шеф-инспектор Дью 8 июля отправился на Хиллдроп Крезент. Дома была только Этель Леневё, симпатичная женщина лет двадцати. Криппен работал на Оксфорд-стрит. Там Дью и застал его. Перед ним был небольшого роста человек, лет пятидесяти, с пышными усами, с глазами навыкате, в очках с золотой оправой. Совершенно спокойно он заявил инспектору: "Я думаю, лучше сказать всю правду. История, которую я рассказывал о смерти моей жены, — ложь. Насколько мне известно, она жива". Правдой же было, как рассказал он дальше, то, что жена покинула его с более богатым человеком. Историю с ее смертью он выдумал, чтобы не выступать в роли покинутого мужа.
Криппен охотно рассказывал о своей жизни. Подробности Дью узнал от его знакомых. Криппен родом из Мичигана, получил диплом в Нью-Йорке, работал врачом в Детройте, Сантьяго, Филадельфии. В 1892 году он женился на красотке, которая называла себя Кора Тарнер или Бель Эрмо, а на самом деле была Кунигундой Макамотски. У Коры был небольшой голос, но зато большая страсть к театру. Влюбленный в нее Криппен оплачивал многочисленные уроки пения и переехал в Лондон, потому что Кора надеялась в британской столице сделать карьеру скорее, чем в Нью-Йорке. Но и в Лондоне Кора не пошла дальше нескольких выступлений в дешевом мюзик-холле. Неуравновешенная по натуре, она срывала злость на Криппене, имела круг сомнительных поклонников, заставляя Криппена вести хозяйство и обслуживать ее гостей. Криппен терпел и не возмущался. Последнее время Кора одаривала своим вниманием американца Миллера.
Такова предыстория. Криппен пригласил инспектора Дью в свой дом на Хиллдроп Крезент, 39 и предложил свою помощь в розыске жены. Рассказ Криппена удовлетворил Дью. Он составил протокол и на этом думал закрыть дело. При составлении протокола ему понадобилось уточнить некоторые обстоятельства. Когда же он 11 июля пришел на Оксфорд-стрит, чтобы поговорить с Криппеном, ему сообщили, что Криппен 9 июля неожиданно покинул Лондон. Дью тотчас проверил дом на Хиллдроп Крезент и застал его брошенным. С Криппеном исчезла также Этель Леневё. Лишь теперь у Дью зародилось подозрение, и он подверг дом тщательному обыску. 13 июля в подвале Дью обнаружил место, где кирпичный пол, казалось, вскрывался. Подняв кирпичи, он увидел кровавое месиво. Это были части тела, в которых нельзя было различить ни головы, ни рук, ни ног, но остались клочки от одежды и среди них — дамская ночная рубашка, На другой день в дом на Хиллдроп Крезент прибыл Август Джозеф Пэппер, хирург и патолог, чтобы обследовать находку.
Британская судебная медицина того времени во многом отличалась от европейской. Колыбелью британской судебной медицины была Шотландия. Там в конце XVIII столетия, по примеру австрийцев, Андрю Дункан-старший, профессор медицины при Эдинбургском университете, начал читать лекции по полицейской медицине. В 1807 году сын Дункана королевским декретом был назначен на пост профессора судебной медицины. Предмет был для Шотландии так нов, что депутаты парламента и городской совет Эдинбурга считали создание кафедры экстравагантной выходкой правительства. Оно, по их мнению, "хотело показать этим, что может позволить себе все, что угодно". Дункан открыл путь, по которому пошли Кристисон, Трейл, Генри Литтлджон и его сын Харвей Литтлджон. Медицинские школы Англии значительно позже уделили некоторое внимание вопросам судебной медицины. Медицинская школа госпиталя Гайя в Лондоне, с которым связаны такие имена, как Руан и Джон Гордон Смиты, несколько опередила другие школы Англии, назначив в 1844 году преподавателем судебной медицины двадцатипятилетнего хирурга Альфреда Свайна Тейлора. Тейлор изучал свой предмет во Франции. Его двухтомник "Теория и практика судебной медицины" был первым значительным трудом такого рода. Благодаря ему в Англии получили представление о европейской системе судебной медицины. Но в то же время именно Тейлор в 1859 году из-за своей ошибки в процессе об отравлении доктором Сметхарстом способствовал росту недоверия английской общественности к юстиции, полиции, а также к новой науке. Это недоверие чувствовалось и в начале XX века. Оно было причиной того, что почти ни один патолог не хотел заниматься проблемами судебной медицины. Решающей же причиной была веками формировавшаяся и укоренившаяся в Великобритании, за исключением Шотландии, система расследования скоропостижных и загадочных случаев смерти.
Если в Европе расследование подобных случаев осуществлялось полицией, государственными врачами, судебными медиками, то в Англии, согласно древней традиции, главную роль в этом деле играл коронер. Коронер — это свободно избранный человек, который проводит общественное расследование (так называемый инквест) подозрительных случаев смерти и случаев скоропостижной смерти в своем районе вместе с судом присяжных, притом присяжных должно быть не меньше семи и не больше одиннадцати. В давние времена коронер назначался английской короной. Его обязанностью было заботиться о том, чтобы имущество осужденных и самоубийц поступало в распоряжение короля. С течением времени роль коронера изменилась, он превратился в контрольный орган расследования насильственной и скоропостижной смерти. Закон не требовал от него каких-либо специальных знаний, а только одной честности. Коронеры и присяжные суды с незапамятных времен выносили решения о причине смерти без каких-либо медицинских знаний, исключительно на основании результатов осмотра трупа и опроса свидетелей. Там, где коронер считал нужным посоветоваться с врачом, он обращался к первому попавшемуся практикующему врачу. Европейское развитие судебной медицины прошло мимо системы коронеров. Эта система была еще и потому несовершенной, что до 1873 года в Англии вообще не существовало регистрации смертных случаев. Закон о регистрации смерти и рождения появился лишь в 1874 году. Но этого было недостаточно. Несовершенство системы коронеров критиковалось еще во второй половине XIX века. Однако и на рубеже столетий десятки тысяч смертных случаев из-за формальной регистрации и медицинской беспомощности коронера вообще не расследовались или получали ложное освещение. Проверкой в 1899 году установлено, что среди незарегистрированных смертных случаев было 127, свидетельствующих о преступлении. Специальные контрольные комиссии 1893 и 1910 годов констатировали, что "существующий порядок освидетельствования умерших создает условия для сокрытия преступлении". Но по сравнению с европейской английская система коронеров имела одно определенное преимущество. Сообщения о скоропостижных и неожиданных случаях смерти и их расследование не попадали непосредственно в руки полиции и поэтому не приобретали печати преступления. Однако чем больше в Европе развивалась судебная медицина, тем яснее становилось, что коронеру в Англии необходимы медицинские знания, знания патологии или же ему должно быть предписано законом привлекать патологов для расследования сомнительных случаев смерти. Критики понимали, что и это еще не гарантировало раскрытия случаев насильственной смерти. Имевшиеся в распоряжении коронеров патологи привыкли устанавливать естественные причины смерти. Специальная же область судебной медицины, знание признаков насильственной смерти были для них грамотой за семью печатями. Кроме всего прочего, существовавшее представление, что любое вскрытие трупа — это "бесконтрольная оргия убийства", препятствовало какой-либо реформе, а ужасное состояние многочисленных британских моргов способствовало возникновению предрассудков. Уже наступило XX столетие, а привлечение патологов к установлению причин смерти стало правилом лишь для небольшого числа лондонских коронеров. Они поняли, что это необходимо не только в случаях убийства, но и во всевозрастающем количестве случаев, когда решение проблем страхования и социального обеспечения зависело от установления причин смерти. В 1903 году городской совет Лондона потребовал, чтобы большие больницы столицы всегда имели дежурного патолога, который в любое время был бы в распоряжении коронера для проведения вскрытия. Но большинство этих патологов все же очень поверхностно знали судебную медицину.
И лишь маленькая группа в три человека составляла исключение. Это были ведущие врачи госпиталя святой Марии в Паддингтоне, районе Лондона, изучавшие сначала патологию, затем судебную патологию и анализ ядов. Их имена: доктор А. Лафф, доктор В. Уилсокс и доктор А. Д. Пэппер.
За возможность применить свои знания они должны благодарить отнюдь не коронеров, а Скотланд-ярд, На протяжении долгого времени коронеры, узнав о преступлении, возлагали на суды розыски преступников. Одновременно мировые судьи вели расследования против подозреваемых, которых обвиняли чиф-тейкеры, боу-стрит-раннеры, а позднее полицейские. Очень часто коронеры и мировые судьи работали параллельно, мешая друг другу, а судебная медицина отнюдь не стала еще неотъемлемой частью их работы. В последней четверти XIX столетия Скотланд-ярд и его высшая инстанция — государственный секретариат внутренних дел (что соответствует министерству внутренних дел), а также юристы все чаще и чаще убеждались, что в сложных, расследуемых Скотланд-ярдом делах нельзя собрать доказательств, не предпринимая судебно-медицинского исследования. Однако никому не приходило в голову открыть при университетах факультеты судебной медицины, как это было в Европе. Просто министерство внутренних дел стало подыскивать патологов и химиков, способных проводить соответствующие исследования, когда этого требовал какой-нибудь особый уголовный случаи. Их стали называть патологами-аналитиками министерства внутренних дел. Среди этих-то патологов и химиков благодаря успешному раскрытию нескольких убийств и обратили на себя внимание общественности Лафф, Уилсокс и, прежде всего, Пэппер.
Именно Пэпперу удалось в 1901 году в деле об убийстве на ферме Моат в Эссексе не только идентифицировать жертву, Камилию Холленд, пролежавшую три года в канаве, но и по имевшимся следам насилия на ее теле доказать, что Камилия не покончила жизнь самоубийством, как утверждал преступник, а была убита. Сенсацией для общественности стали также два других крупных дела: дело Дрюса и Деверойкса. Чистая, тщательная работа Пэппера впервые пробила брешь в стене традиционного недоверия к патологам и, в особенности, к судебной патологии. В 1908 году Пэппер покинул пост первого патолога госпиталя святой Марии и передал его своему тридцатитрехлетнему ученику Бернарду Спилсбери, но остался по-прежнему патологом министерства внутренних дел.
Так приблизительно обстояли дела с судебной медициной в Англии к утру 14 июля 1910 года, когда Пэппер появился в подвале дома Криппена на улице Хиллдроп Крезент, чтобы взглянуть на обнаруженные здесь останки человека. Он сразу же понял, что это сделал человек, хорошо знакомый с анатомией. Убийца не только отделил голову и конечности, но и удалил из тела своей жертвы все кости, уничтожив или спрятав их в другом месте, а это исключало возможность произвести идентификацию по скелету. Все части тела, по которые можно было бы установить пол жертвы, были удалены, исчезла часть мышц и кожного покрова. Пэппер велел аккуратно извлечь из ямы останки и доставить их в морг Ислингтона. 15 июля он предпринял тщательное, длившееся много часов обследование. Среди останков трупа он обнаружил куски ночной рубашки, на воротнике которой сохранилась этикетка фирмы: "Рубашки братьев Джонс Холоувей". Эта при известных условиях разоблачающая находка вселила в Пэппера надежду, что убийца, несмотря на всю свою предусмотрительность, мог допустить и другие промахи. По состоянию частей тела можно было предположить, что они пролежали под полом подвала не больше восьми недель. Обнаруженные внутренние органы (сердце, легкие, пищевод, желудок, печень, почки и поджелудочная железа) свидетельствовали об отсутствии органических заболеваний. Пэппер передал части этих органов Уилсоксу для определения, не содержат ли они яда. Дальше дело пока не шло. Судя по длине найденных волос и рубашке можно было предположить, что это труп женщины. Но подобные выводы не могли быть доказательством.

Это было как гром среди ясного неба. 9 мая 1908 года заголовки парижских газет сообщили: "Ограбление с убийством в Коммерси! Марсель Пуаро, сын трактирщика Пуаро, задушен! Жанна Вебер схвачена на месте преступления!"
Это было непостижимо. Вспомнилось все: и ненависть к убийце, и сомнения в правильности научных экспертиз, и сочувствие к дважды невинно пострадавшей. Но если газеты сообщают правду, то что же остается от триумфа науки? Что стало с верой в ее силу и непогрешимость?
В это время в больнице Коммерси профессор Паризо, декан факультета судебной медицины университета в Нанси, его сын Жан и доктор Тьерри склонились над трупом семилетнего Марселя Пуаро. Позади них стоял следователь Ролен из Сан-Миеля. Он был полон решимости не допустить повторения ошибок следователя Белло и не оставить Туано даже малейшей лазейки, которая помогла бы ему выкрутиться.
Ровно за шестнадцать часов до этого, вечером 8 мая, в Коммерси прибыл штукатур Эмиль Бушери с кругленькой, невзрачной, по-видимому любящей детей, женщиной, которую он представил как свою жену. Он поселился в трактире Пуаро на Рю-де-ла-Паруас. Вечером Эмиль ушел на работу и намеревался вернуться домой поздно. Его жена играла с сыном трактирщика Марселем. Когда настало время спать, она попросила Пуаро, чтобы его сын Марсель лег спать сегодня в постель ее мужа, так как она очень боязлива.
Пуаро беззаботно согласился. Около 10 часов постоялец, живший на втором этаже, услышал крик ребенка. Он позвал Пуаро. Несколько минут спустя они вошли в комнату мадам Бушери, и их глазам предстала ужасная картина. Марсель с посиневшим лицом, бездыханный лежал на постели. Из его рта шла кровь. Рядом с ним лежала на постели жена нового постояльца. Ее руки и рубашка были в крови. Под кроватью лежали окровавленные носовые платки.
Через несколько минут пришел доктор Гишар, но он опоздал. Марсель был уже мертв. Отчетливо различались следы сдавливания на шее. Ребенок прикусил язык, и это вызвало кровотечение. Вымазанная в крови ребенка убийца спокойно заявила, что она не виновата и ничего не знает. Пришедшие из Сан-Миеля жандармы нашли в ее вещах спрятанное письмо мэтра Генри Роберта. Оно было адресовано Жанне Вебер в тюрьму Бурж и датировано декабрем 1907 года. Роберт поздравлял ее со скорым освобождением. Так же тупо, как она твердила о своей невиновности, мадам Бушери призналась, что ее зовут Жанна Вебер.
Труп ребенка под охраной доставили в больницу. Следователь приказал сфотографировать ребенка в том ужасном виде, в каком его обнаружили. "Никакой Туано не сможет у меня скрыть следы преступления", — заявил он. Затем он телеграммой вызвал профессора Паризо из Нанси.
Утром 9 мая Паризо приступил к вскрытию. Каждый разрез фотографировали. Вывод был один: странгуляционная борозда проходила вокруг всей шеи. Особенно ярко она была выражена сбоку, менее отчетливо — под подбородком. На шее и лице множественные следы ногтей и маленькие синячки. На языке следы зубов Марселя. Ролен пригласил в Коммерси также профессора Мишеля, патолога университета в Нанси, который смог приехать лишь вечером 11 мая. Тем временем Ролен с помощью телефона и телеграфа пытался проследить путь, который проделала Жанна Вебер с декабря 1907 года.
Сначала она жила в ночлежке в Фокомболе. Затем Жорж Бонжо, президент Общества защиты детей, будучи уверен в ее невиновности, из сочувствия к "невинно пострадавшей" принял Жанну Вебер на работу в детский дом Оргевиля в качестве няни. Теперь он признался, что эта якобы несправедливо преследуемая через несколько дней попыталась задушить больного ребенка. Ее тотчас уволили. Бонжо не сообщил об этом властям только потому, что боялся поставить себя в смешное положение. В марте 1908 года Жанну Вебер арестовали за бродяжничество. При аресте она заявила, что она та самая Жанна Вебер, которая убила детей в Гут-д'Ор. Когда ее доставили к префекту полиции Лепину, она отказалась от своих слов и заявила, что оговорила себя, чтобы пожить в теплом помещении. Лепин поручил невропатологу Тулузу обследовать ее психическое состояние. Доктор Тулуз нашел ее совершенно здоровой. Так в апреле 1908 года она появилась в Бар-ле-Дю и, наконец, сошлась с Эмилем Бушери.

Вечером 16 апреля 1907 года в общине Виледью департамента Индре девочка, охваченная паникой, звонила в дверь врача Папазоглу. На вопрос врача, что за причина поднимать такой шум, девочка ответила: "Я из Шамбри. Меня зовут Луиза Бавузэ. Мой брат Огюст очень болен. Приходите скорей". У отца Луизы было жалкое хозяйство. В маленькой лачужке он жил со своими тремя детьми и сожительницей, по имени Мулине, которая появилась в этой местности несколько недель назад как бродяжка и нашла приют у Бавузэ. Расспросив у девочки о болезни брата, врач дал ей для него слабительное и послал домой, а сам пошел на свадьбу к соседу.
Ранним утром 17 апреля к врачу явился отец мальчика, грязный и смущенный. По его поведению Папазоглу понял, что с ребенком приключилось что-то серьезное, и поехал в Шамбри. Когда он приехал, девятилетний Огюст был уже мертв. Рядом с постелью ребенка врач застал сожительницу Бавузэ, полную, круглолицую женщину с черными, ничего не выражающими глазами. Папазоглу заметил, что ребенок уже помыт и одет в новую рубашку, воротник которой туго облегал его шею. "Зачем это?" — спросил он. Равнодушным, ленивым голосом она сказала: "Его вырвало, он был грязным". Врач, однако, настоял, чтобы рубашку сняли. При этом ему бросилось в глаза покраснение, которое более или менее отчетливо просматривалось вокруг всей шеи. Явление это было столь необычным, что врач отказался засвидетельствовать смерть и сообщил о случившемся в полицию. Дежурный следователь Белло поручил доктору Шарлю Одья поехать в Виледью и в качестве судебного медика установить причину смерти. 18 апреля к вечеру Одья прибыл в Виледью. Труп ребенка был уже в часовне на кладбище, куда Одья велел принести несколько досок и на этом импровизированном столе произвел вскрытие. Доктор сразу же заметил странные метки на шее, которые могли свидетельствовать об удушении. Но линия проходила как раз по верхнему краю воротника, что немного поколебало его уверенность. Из литературы ему было известно, что давление воротника после смерти может вызвать образование следа на шее, который похож на странгуляционную борозду. Когда же он услышал, что Огюст Бавузэ некоторое время болел, то решил, что мальчик умер естественной смертью. Доктор Одья доложил: "Смерть ребенка естественна. Она произошла, видимо, из-за судорожных явлений, вызванных раздражением мозговой оболочки, так как уже две недели мальчик жаловался на головную боль".
19 апреля худенькое тело Огюста Бавузэ поглотила земля. Мадам Мулине с тупым выражением лица стояла у гроба ребенка.
Никто не заметил, что старшая сестра Огюста, Жермен, во время похорон стояла в стороне. Она не доверяла посторонней женщине, которая проникла в их дом и спала на постели умершей матери. В последующие дни девочка просмотрела содержимое мешка, в котором мадам Мулине хранила свои вещи. При этом она нашла связку газетных вырезок за 1906 год о процессе по делу Жанны Вебер, где были напечатаны ее портреты. И тут Жермен поняла, что мадам Мулине не кто иная, как Жанна Вебер. Спрятав вырезки под фартук, она отправилась в Виледью, где положила вырезки на стол инспектору жандармерии Офана и с трудом пролепетала: "Это она. Она задушила Огюста".
23 апреля следователь Белло возбудил дело. Он приказал доктору Одья перепроверить свое заключение от 18 апреля. В то же время он поручил другому врачу, патологоанатому Фредерику Брюно, произвести повторное вскрытие. Второй раз, 23 апреля, жалкая часовенка кладбища в Виледью превратилась в помещение для вскрытия трупов. Картина прояснилась, когда на другой день следователь Белло держал в руках протокол повторного вскрытия. Доктор Брюно констатировал (а доктор Одья с ним соглашался) наличие странгуляционной борозды шириной два с половиной сантиметра. Слабей всего она была выражена сзади. Ниже кольцевого хряща просматривались ранения, которые могли быть нанесены ногтями рук. Кожа борозды была засохшей, как пергамент. Кровоизлияния в гортани и в мышцах шеи исключали предположение Одья о давлении воротника. Сердечный мешочек был полон крови. Следы на шее ребенка свидетельствовали об удушении, возможно, с помощью носового платка, который предполагаемая преступница обернула вокруг шеи мальчика и закрутила спереди. Это объясняет царапины на шее в области гортани и плохо выраженную странгуляционную борозду в области затылка. Это объясняет также первоначальную ошибку в заключении относительно воротника. Оба врача не нашли ни малейших причин естественной смерти.
4 мая жандармы арестовали Жанну Вебер-Мулине и доставили в Бурж. На следующий день газеты Парижа распространили сообщение о новом аресте "убийцы из Гут-д'Ор". В них сообщалось, что Жанна Вебер ночью в июне 1906 года покинула своего мужа и Гут-д'Ор, потому что, несмотря на оправдательный приговор, ей не верили. Все прятали от нее своих детей. Через сутки появились первые комментарии прессы. Они вопрошали: "Что означают события в Шамбри? Не означают ли они, что парижский суд 30 января признал невиновной убийцу? Не означают ли они, что профессор Бруардель и Туано создали для преступницы новую возможность убивать? Не означают ли они, наконец, что Генри Роберт, опытный и хваленый Роберт, в январе 1906 года одержал победу не над преступлением, а над правосудием?"

Туано тесно сотрудничал с Паулем Камиллем Бруарделем, человеком, который с 1877 года представлял знаменитую парижскую школу судебной медицины. Он знавал еще Амбруаза Тардьё, предшественника Бруарделя на кафедре судебной медицины с 1861 по 1877 год, прославившего парижскую школу как во Франции, так и за ее пределами. Теперь сорокасемилетний Туано слыл верным последователем Бруарделя. Его часто приглашали в суд в качестве эксперта, где он пользовался большим авторитетом.
Когда Туано получил задание, судебная медицина уже восемьдесят лет занималась изучением случаев смерти, связанных с повешением и удушением, и состояния человека в этот момент. Изучались прежде всего патологические изменения, порожденные этими видами насильственной смерти. Тридцать лет назад Тардьё рассмотрел эти проблемы в своей книге "Повешение, задушение и удушение" и открыл так называемые пятна Тардьё — точкообразные кровоизлияния в легочной плевре и на сердце у быстро задохнувшихся. Впервые Тардьё исследовал удушение с помощью подушки, которую прижимают к лицу ребенка или беспомощного взрослого, и удушение сжатием грудной клетки, как бывает в давке.
У всех была в памяти сенсация, которую вызвал Лангрёте в 1888 году, изучая в лаборатории гортань и горло трупа. Его помощник душил мертвого человека руками, веревкой, шнуром и т. п., а Лангрёте регистрировал, что происходит в это время в области гортани, трахеи, языка, шейных артерий и вен. Еще свежее в памяти были опыты, проделанные румыном Миновичем в 1904 году на самом себе, чтобы проследить ощущения, переживаемые человеком во время повешения. Минович установил, через сколько секунд и при каких обстоятельствах появляется свист в ушах, потеря зрения, изменение цвета лица, блокирование кровеносных сосудов и потеря сознания. Он прекратил свои эксперименты лишь тогда, когда у него появились нестерпимые боли в основании языка, продержавшиеся почти двенадцать дней. Бруардель опубликовал свою книгу в 1897 году. В ней подытожен его многолетний опыт и изложены результаты изучения мгновенной смерти, которая может наступить, если поразить определенные нервные узлы шеи. Он установил также, что веревка при повешении оставляет странгуляционную борозду, вид которой зависит от расположения узла веревки на затылке или сбоку. Странгуляционная борозда представляет собой затяжку на коже, которая засыхает и принимает темно-коричневый цвет. Встречались также мягкие странгуляционные борозды, когда вместо веревки использовали шаль или чулок. Такие борозды были менее отчетливо выражены и могли через некоторое время исчезнуть. Нельзя только путать со странгуляционной бороздой образующиеся на шее мертвого человека складки кожи, которые могут принять синеватый оттенок. Это же относится и к морщинам, которые образуются на старых трупах от закрытого воротника. Часто петля при повешении соскальзывает наверх. Тогда образуется двойная странгуляционная борозда, а в середине между линиями — кровоподтеки на коже. С тех пор как стали наблюдаться случаи, при которых преступник вешает свою жертву уже после убийства, чтобы имитировать самоубийство, делались попытки на основе кровоподтеков судить, прижизненное ли это повешение или после наступления смерти. Перед судебной медициной возникла новая проблема, которая, как мы увидим, даже спустя полвека еще не будет окончательно решена: проблема свертывания крови при жизни и после наступления смерти. Обычно лицо повешенного бледно, потому что доступ крови к голове молниеносно прекращается. Часто под давлением петли ломались хрящи гортани и подъязычная кость.
При удушении веревкой или "инструментом" типа веревки (что редко встречается при самоубийствах и большей частью свидетельствует об убийстве) на шее остается след удушения. Он образует линию вокруг шеи. Лицо в таких случаях приобретает лиловый оттенок, потому что часть артерий, по которым кровь поступает к голове, не блокирована, а вены блокированы. Появляются синяки на шее и точечные кровоизлияния на лице и щитовидной железе. Чаще, чем при повешении, встречаются сломанные хрящи гортани. Удушение руками также оставляет характерные следы: переломы хрящей гортани и подъязычной кости и едва заметные царапины от ногтей. Подкожные кровоизлияния, засохшие места и кровоизлияния в мышцах встречаются чаще слева от гортани, где лежит большой палец убийцы. Еще ярче выражен застой крови в голове, лицо может почернеть. Глаза вылезают из орбит. При вскрытии часто обнаруживается большое скопление крови в мозгу, в легких и правой стороне сердца, а также уже известные пятна Тардьё.
10 апреля 1905 года Туано принял мадам Чарлез Вебер с сыном Морисом в госпитале Сан-Антуан для обследования. Он попросил мадам Вебер рассказать о событиях, происшедших 5 апреля в пассаже Гут-д'Ор. При этом он узнал, что следы на шее Мориса постепенно бледнели и накануне, 9 апреля, исчезли. Затем ассистент обследовал мальчика, пока Туано просматривал записи врачей Сайана и Севестра о состоянии Мориса 5 и 6 апреля. Наконец, он сам обследовал ребенка и продиктовал свое заключение для следователя: Морис — полный, здоровый ребенок. На его шее нет никаких следов насилия. Это может быть результатом того, что следы "предполагаемого покушения" за прошедшее с того момента время исчезли. Не исключено также, что показания матери Мориса ложны и что удушье было результатом судорог голосовой щели, часто встречаемых у детей. Врачи госпиталя Бритоно предполагали, что нашли следы удушения, но мы, писал в своем заключении Туано, такого вывода сделать не можем.
14 апреля выкопали гробы Жоржет, Сюзанны и Жермен Вебер. Туано нашел, что труп Жоржет хорошо сохранился и может дать необходимые данные. С привычной уверенностью он приступил к вскрытию. Выводы: на шее нет никаких патологических изменений, синяки отсутствуют. В мышцах шеи нет кровоизлияний. Подъязычная кость и сосуды шеи не нарушены. В левом легком небольшой туберкулезный очаг. Все прочие органы здоровы.
Шея Сюзанны тоже была "чистой", на ней не было повреждений. Лишь вскрытие груди помогло обнаружить небольшое, но явное кровоизлияние в большой мышце сердца. Туано констатировал: "Это прижизненное повреждение". Но, несмотря на это, его заключение было отрицательным. Никаких повреждений подъязычной кости, гортани, трахеи. Никакого застоя крови в легких, никаких пятен Тардьё. Все органы здоровы.
Труп Жермен сохранился лучше всех. Результат обследования гласит: "На поверхности шеи никаких следов насилия. Никаких повреждений гортани и языка. В легких — незначительный застой крови. Все прочие органы здоровы".

В полдень 5 апреля 1905 года у входа госпиталя Бретоно в Париже появилась молодая женщина. В полном отчаянии она показала привратнику едва дышавшего ребенка с посиневшим лицом. Испугавшись вида ребенка, привратник направил женщину, назвавшуюся Чарлез Вебер, в детское отделение, а сам вызвал ассистента доктора Сайана. После первого поверхностного осмотра Сайан нашел, что у ребенка явления, свидетельствующие о перенесенном приступе острого удушья. От матери он услышал странную историю. Мадам Чарлез Вебер проживает в Гут-д'Ор, грязном, мрачном районе города, между психиатрической больницей и госпиталем Сальпетриер. Там живет множество породнившихся друг с другом Веберов: рабочих, извозчиков, мелких ремесленников. В полдень мадам Чарлез Вебер со своим шестимесячным ребенком и свояченицей, мадам Пьереттой Вебер, была в гостях у родственницы — Жанны Вебер. После обеда Жанна попросила своих гостей пойти что-либо купить для нее, потому что она плохо себя чувствовала. Обе согласились. Ребенок Морис остался с Жанной. Вернувшись менее чем через пять минут, мадам Пьеретта Вебер застала Мориса лежащим с посиневшим лицом и пеной у рта на кровати, мальчик хрипел. А Жанна Вебер сидела около кровати, держа руки под рубашечкой ребенка на его груди. Когда спустя несколько минут появилась мать Мориса, она еле вырвала ребенка из рук родственницы. В панике она бросилась к ближайшему врачу, доктору Муку, а от него — в Бретоно.
Сайан вторично обследовал Мориса. На этот раз он обнаружил на шее ребенка красноватый след, величиной с палец, который с боков был отчетливее, чем спереди. Непроизвольно у него мелькнула мысль, не душил ли кто ребенка. Мориса положили в детскую палату. Мать осталась с ним. Около девяти часов Сайан снова навестил их. Он застал ребенка в хорошем состоянии. Мать уже успокоилась, и Сайан поинтересовался подробностями происшествия. Из рассказа Чарлез Вебер он узнал, что за период, меньший чем четыре недели начиная со 2 марта, в семьях Веберов с признаками удушья умерло четыре ребенка. И в каждом из этих случаев так или иначе была замешана Жанна Вебер. Жанне тридцать лет, она родом из рыбацкого поселка Керитри на севере, четырнадцати лет приехала в Париж и с 1893 года стала женой Жана Вебера.
Сначала умерли две дочери Пьера Вебера: Жоржет и Сюзанна. Жоржет умерла, пока мать стирала в домовой прачечной, а Жанна Вебер присматривала за детьми. Она умерла от приступа удушья в то время, когда Жанна наклонилась над ней, держа руки под рубашкой умирающего ребенка. 11 марта последовала смерть ее сестры Сюзанны, не достигшей трехлетнего возраста. Пока родители были на работе, Жанна вызвалась посидеть с ребенком. Лицо девочки почернело, и соседка, расстегнув воротничок рубашки, заметила на шее темную бороздку. Врач квартала бедняков не придал этому никакого значения и указал причину смерти: судороги. Двумя неделями позже Жанна была в гостях у Леона Вебера и его жены. Здесь она также оставалась с семимесячной Жермен, пока родители временно отсутствовали дома. Утром Жермен стала задыхаться. Бабушка, которая жила в этом же доме, услышав крики Жермен, пришла и застала ребенка задыхающимся на коленях у Жанны. За ночь девочка успокоилась. А 26 марта, когда ее снова оставили с Жанной, она умерла от приступа удушья. И снова руки Жанны видели под рубашкой у шеи ребенка. Жермен похоронили 27 марта, и в тот же вечер странным образом заболел сын Жанны Вебер, семилетний Марсель. Через несколько часов он неожиданно задохнулся якобы из-за последствий дифтерии.
Доктор Сайан знал Гут-д'Ор. Жизнь ребенка там не дорого стоила. Ею не дорожили и врачи. Они относились к смерти детей, как к явлению природы, против которого не было смысла бороться. Но если все было так, как рассказала мадам Чарлез Вебер, то до какого идиотизма нужно дойти, чтобы раньше не заподозрить в этой серии смертей насилие! Какая глупость доверять своих детей свояченице, в руках которой они умирали!
Сайан поинтересовался, приходило ли мадам Чарлез Вебер и ее родственникам на ум, что их дети умирали не от каких-то таинственных болезней, а от рук их родственницы? Неужели никто не подозревал ее? Мадам Вебер тупо посмотрела на него. Да, у них было подозрение, когда умерла Жермен. Но ведь потом умер собственный сын Жанны — Марсель.
Утром 6 апреля Морис совсем выздоровел, фиолетовый оттенок на лице исчез. Зато отчетливо обозначились подозрительные синяки на шее. Сайан не был судебным врачом. Но он был убежден, что синяки на шее были результатом сдавливания. Осматривая Мориса, главврач отделения Севестр пришел к тому же выводу. О странных обстоятельствах смерти детей Веберов Севестр сообщил комиссару полиции района Гут-д'Ор. Час спустя Жанна Вебер, маленькая, кругленькая женщина с невыразительными чертами лица, была арестована, и два инспектора приступили к допросу всех свидетелей смерти детей. Установленные обстоятельства гибели детей во многих отношениях были загадочными.
7 апреля инспектор Куарэ узнал, что еще в 1902 году на руках Жанны Вебер за короткое время умерли два ребенка: Люси Александр и Марсель Пуато. Вызванные врачи смогли высказать крайне неопределенные предположения о причине смерти.