Безусловно, учение об объекте преступления должно считаться с тем значением, с каким категория «объект» используется в общетеоретической литературе: это то, что противостоит человеку в его деятельности, на что она направлена . Используемое уже не одно тысячелетие, данное определение в последнее время наполняется новым, более широким содержанием, и если не так давно в объекте виделась лишь некоторого рода вещь, то с некоторых пор возобладало убеждение, что это не совсем правильно, поскольку объектом может выступать не только вещь, но и сам субъект . Очевидно, однако, что сам по себе учет общих положений, в том числе и о соотношении категорий «объект» и «субъект», еще не гарантирует получения ответов на все вопросы, возникающие в частных науках. Это касается не только, например, проблемы взаимосвязи объекта с предметом в той или иной интересующей исследователя деятельности, .но и существа самого конструктивного признака понятия объекта как такового . Во всяком случае факт остается фактом: в качестве конструктивного признака понятия объекта преступления обычно усматривается одновременно и то, что нарушается преступлением, и то, что подвергается воздействию в процессе его совершения, и то, что изменяется в результате такого воздействия, и то, что требует своей уголовно-правовой охраны, и, наконец, то, что терпит вред. Конечно, все эти характеристики важны и тесно взаимосвязаны. Но все дело в том и состоит, что каждая из них раскрывает свой аспект понятия преступления, его отдельно значимое свойство. Если нас интересует не сам по себе процесс совершения преступления, а, допустим, механизм уголовно-правового регулирования, то в рамках задач, решаемых законодателем, мы можем и должны дать ответ на вопрос, что именно им ставится под уголовно-правовую охрану. И все же, сколько бы общего ни обнаруживалось в объектах преступления, с одной стороны, и уголовно-правовой охраны – с другой, они в любом случае предполагают разные виды деятельности, и, прежде чем решать вопрос о наличии или отсутствии тождества у данных объектов, необходимо сначала определиться с конструктивными признаками каждого из них. Аналогичным образом обстоит дело и с иными характеристиками преступления, в том числе того, на что именно оказывается воздействие, или того, что видоизменяется в результате такого воздействия. Полагая, что нарушаемое, изменяемое, охраняемое и подвергающееся воздействию лишь связано с понятием объекта преступления, но его конструктивным признаком не является, есть вместе с тем все основания утверждать: в основу разработки понятия объекта преступления должно быть положено решение вопроса о сущности и направленности вреда, который причиняется или может быть причинен в результате совершения уголовно наказуемого деяния.
Тезис о том, что объектом преступление должно признаваться именно то, чему преступлением причиняется или создается угроза причинения вреда, – положение, которое не раз высказывалось в отечественной уголовно-правовой литературе как на уровне общей посылки, так и на уровне разграничения объекта и предмета преступления. Но это еще не означает, что данный тезис реализовывался последовательно. Нужно ли доказывать тот факт, то, связывая разработку понятия объекта преступления причиняемым посягательством вредом (ущербом и т. п.), мы должны сначала определиться с тем, что такое преступный вред, и лишь затем с учетом сделанного вывода конструировать понятие объекта преступления ? В силу очевидности решения данного вопроса его постановка кажется излишней. Тем не менее соответствующий акцент здесь не лишен актуальности: «Смысл теоретического анализа объекта преступления, – утверждает В. К. Глистин, – состоит в том, чтобы уяснить сущность вреда, причиняемого конкретным деянием, отделить значимый, определенный рамками конкретного состава вред от того вреда, который стоит за пределами состава, а таковой всегда имеется, поскольку преступление нарушает находящееся во всеобщей связи конкретное отношение, и, очевидно, в частном деянии не только невозможно, но и противозаконно с позиций действующего права обвинять преступника в определенно не исчисленном вреде» . Данное положение верно выражает фактически сложившийся в отечественной юридической литературе подход к решению проблем объекта преступления и преступного вреда, однако его трудно не назвать нелогичным. Конечно, не может быть двух мнений относительно того, что понятия объекта преступления и преступного вреда связаны. Однако, определяясь с их приоритетом по отношению друг к другу, нельзя не подчеркнуть: не представления о преступном вреде должны ставиться в зависимость от того, как интерпретируется объект преступления, а напротив, представления об объекте преступления должны. быть обусловлены, решением вопроса о сущности преступного вреда.
Думается, что существующие ныне в отечественной юридической литературе взгляды на понятие преступного вреда во многом объясняются именно тем, что их авторы следуют подходу, при котором, как говорится, телега ставится впереди лошади. Не усматривая никаких принципиальных различий между преступным вредом и преступными последствиями, в уголовно-правовой науке применительно к последним нередко можно встретить определения, построенные по принципу: это есть некоторого рода ущерб, наносимый виновным деянием, от причинения которого соответствующие общественные отношения охраняются средствами уголовного права ; «негативные изменения в объекте вследствие преступного деяния» ; «вредные изменения в объекте преступного посягательства» , и т. д. Явно просматривающееся в приведенных формулировках намерение увязать преступные последствия с изменениями в объекте посягательства игнорирует факт, не требующий доказательств: преступные последствия есть причинно связанные с содеянным любые изменения окружающего мира, где бы (в природе, имуществе, документах, здоровье человека и т. д.) они ни происходили и какой бы (физический, химический и т.д.) характер ни носили.
Не отвечающее естественно - научным знаниям толкование преступных последствий как некоторого рода изменений объекта преступления не могло не породить весьма противоречивые представления о месте преступных последствий в составе преступления. Вынужденные ставить под сомнение традиционный взгляд на то, что они относятся к его объективной стороне, некоторые авторы стали говорить о принадлежности последствий одновременно и действию, и объекту . Еще дальше пошел Ю. И. Ляпунов, который, оспаривая бытующее мнение, пишет: «Суть дела состоит в том, что последствие, будучи качественно явлением, чем породившее его действие, ни одной своей гранью не находится в границах внешних физических форм преступного посягательства. Последствие находится в пределах объективной стороны лишь в потенции, существуя здесь в форме реальной возможности, но не действительности. Последствие же – это объективно и реально существующий факт, это – действительность, объективированная вовне. Превращение возможности наступления последствий в действительность – это тот этап в развитии причинно-следственных связей, на котором последствия навсегда покидают пределы объективной стороны и вредоносно врываются в сферу объекта уголовно-правовой охраны... Отсюда следует вывод: то, что заложено в действии в виде потенции последствий, а также то, что характеризует механизм их возникновения (этапы и звенья развития причинно-следственной зависимости во времени и пространстве), относится к объективной стороне. Однако сущностная определенность последствий как факта социальной действительности, как реализованной возможности их наступления всецело принадлежит сфере объекта уголовно-правовой охраны» .
Нередко в отечественной уголовно-правовой литературе предлагаются несколько иные дефиниции преступных последствий: это «ущерб, от причинения которого соответствующие общественные отношения охраняются средствами уголовного права» ; «вред, причиненный преступной деятельностью человека общественным отношениям, охраняемым уголовным законом» ; «общественно опасный ущерб, отражающий свойства преступного деяния и объекта посягательства, наносимый виновным поведением, от причинения которого соответствующие общественные отношения охраняются средствами уголовного права» , и т. п. Не снимая вопроса о месте преступных последствий в составе преступления, подобного рода дефиниции также небезупречны. Учитывая, что преступный вред есть менее общее понятие, чем понятие преступных последствий, и в соответствии с законами логики нужно не второе определять через первое, а наоборот, преступный вред нужно рассматривать как частный случай преступных последствий. Главное, однако, не в этом, а в том, что отличает одно от другого.
К сожалению, в литературе этот вопрос не только не ставится вообще, но и оба данных понятия обычно используются как синонимы. Чем иным, как не отождествлением понятий, можно объяснить споры, которые возникают, например, при характеристике преступных последствий имущественного преступления, когда они одними авторами сводятся к причиняемому ущербу (лишению возможности собственника распоряжаться вещью по своему усмотрению), другими – дополнительно указывается еще и на получение виновным материального дохода, выгоды (возможности распоряжаться чужим имуществом в своих интересах). Исключать последнее из числа преступных последствий – значит не только не считаться с реальным смыслом термина «последствие», но и вновь оставлять открытым вопрос о месте признака «извлечение дохода» в структуре состава преступления, в частности, применительно к уголовно наказуемой незаконной банковской деятельности (ст. 172 УК РФ).
Та же самая причина – отождествление преступных последствий и преступного вреда – послужила основным источником дискуссии и по поводу возможности существования так называемых беспоследственных преступлений. Отрицая ее, иногда ссылаются на аргумент А. Н. Трайнина, который утверждал, что посягнуть – всегда означает нанести в той или иной форме и мере ущерб объекту: посягательство, не несущее за собой ущерба, перестает быть самим собой: оно уже не «посягает». «Единственное, от чего уголовный закон охраняет и может охранять объект – общественную ценность – это от ущерба» . Обоснованно посчитав нужным уточнить постановку вопроса, Е. А. Фролов в этой связи заметил, что следует различать два аспекта взаимосвязи понятий «состав преступления», «объект» и «преступные последствия». «С одной стороны, – писал он, – нужно рассматривать соотношение объекта и общественно опасного последствия, ущерба с точки зрения мотивов, точнее, объективных оснований установления уголовной ответственности за те или иные поступки. В этом плане их взаимосвязь действительно представляется абсолютно неразрывной, так как определенные общественные отношения лишь постольку объявляются объектом уголовно-правовой охраны, поскольку они защищаются от причинения им того или иного ущерба, и, наоборот, определенные действия лишь потому признаются преступными, что они причиняют или способны причинить вред...». «Иное дело, – продолжал автор, – соотношение общественно опасного результата и состава преступления. Законодатель в ряде случаев, учитывая важность объекта, тяжесть возможного ущерба и т. п. устанавливает уголовную ответственность уже за одно поставление объекта в опасность причинения вреда, за создание реальной возможности наступления общественно опасных последствий» . Если бы при этом не упускалось из виду, что поставление в опасность причинения вреда объекту есть не что иное, как разновидность преступных последствий, и к тому же не ставился знак равенства между ними и причиняемым преступлением вредом, то, вполне возможно, Е. А. Фролов не стал бы возражать против того, что всякое преступление неизбежно влечет за собой какие-то преступные последствия. Однако преступные последствия не есть преступный вред, и, стало быть, вывод напрашивается такой: так называемых беспоследственных преступлений не существует в принципе, по определению, но существуют преступления, которые не причинили реального вреда, хотя при определенных условиях могли его причинить.
Именно с позиций нетождественности преступных последствий и преступного вреда необходимо подходить к решению вопроса о взаимосвязи понятий объекта и предмета преступления. Как факт объективной действительности, преступные последствия могут представлять уголовно-правовой интерес двоякого рода: с точки зрения причины, их порождающей, и с точки зрения того, какое они имеют значение. Имея в виду первый ракурс, нужно заметить, что в уголовно-правовой литературе причиной преступных последствий принято называть деяние, точнее, совершение деяния. Подобного рода представления, однако, сильно упрощают реальный механизм причинно-следственных отношений и имеют мало общего с методологическим решением данного вопроса, согласно которому истинной причиной всякого рода изменений является взаимодействие чего-либо с чем-либо. Это положение, казалось бы, прямо не касающееся интересующей нас проблемы, на самом деле чрезвычайно важно в том плане, что позволяет уяснить себе место предмета в механизме преступного посягательства. Когда преступные последствия воспринимаются как результат совершения виновным действия или бездействия, о месте предмета в процессе посягательства трудно сказать что-либо определенное. Решение вопроса проясняется, если преступные последствия характеризуются как результат взаимодействия, ибо во всяком взаимодействии предполагается несколько сторон, одна из которых при совершении преступления – сам действующий виновный, а другая – предмет посягательства, или, точнее, предмет действия (бездействия). Не будет лишним подчеркнуть, что в данном случае речь идет не о социальном, а, скажем так, о физическом (т. е. изучаемом в рамках естествознания) взаимодействии. Думается, что оно как раз и имеется в виду в случаях, когда в юридической литературе при разграничении объекта и предмета с последним увязывается оказание на него непосредственного воздействия. Принимая во внимание то, что в структуре преступного посягательства его предмет должен характеризоваться именно в качестве одной из сторон взаимодействия, вызывающего какие-либо изменения в окружающем мире, можно поддержать положение, согласно которому предмет преступления всегда есть нечто, подвергающееся преступному воздействию со стороны виновного.

Говоря о причинах вторичного характера, нужно отметить, что явно просматривающееся нежелание отечественной уголовно-правовой науки признавать людей объектом посягательства объясняется прежде всего нерешенностью вопроса о разграничении понятий объекта и предмета преступления. Как уже отмечалось, во второй половине XIX в. объект преступления нередко определялся как «человеческое лицо», «совокупный индивид» и т. п., но понимался при этом в весьма специфическом смысле: как некоторого рода единство, конгломерат физического или юридического лица и того, что ему принадлежит, как субъект права и одновременно субъективное право. Осознание в начале XX в. необходимости разграничения объекта и предмета, казалось бы, давало все основания для толкования одного как «человеческого лица», а другого – как некоторого рода блага. Не усматривая какой-либо существенной разницы между понятиями «преступный вред» и «преступные последствия», отечественная уголовно-правовая наука пошла по иному пути, интерпретируя предмет преступления как нечто, подвергающееся непосредственному, а объект – опосредованному преступному воздействию. Следует ли удивляться тому, чти в конечном итоге возникли неувязки в представлениях только о соотношении объекта и предмета преступления, но и о месте, которое занимают те, кому причиняется или может причиняться вред, в структуре преступного посягательства. Не считая обоснованным признание людей объектом преступления, теория одновременно не усматривала и до настоящего времени не усматривает ничего зазорного в том, чтобы отводить им роль предмета преступления. Примечательно, что такое решение вопроса не вызывает возражений не только у тех, кто рассматривает как предмет преступления любые элементы общественных отношений и тем самым отождествляет с их предметом преступного воздействия, но и у тех, кто настаивает на том, что предмет преступления есть предмет общественного отношения вне зависимости от того, какой именно элемент подвергается преступному воздействию. Заметим также, что в рамках традиционного взгляда на объект преступления некоторые категории лиц вообще не рассматриваются как участники общественных отношений, что, однако, не мешает объявлять их предметом посягательств (незаконная подмена ребенка, купля-продажа несовершеннолетнего и т. п.).
Не будем спорить о том, насколько обоснованно видеть в человеке, как часто утверждается, высшую ценность или даже ранжировать людей по аксиологическим признакам (остается не совсем понятным, для кого человек выступает в качестве ценности, о каком принципе равенства людей в таком случае приходится говорить). В то же время в рамках учения о преступлении сама идея признания людей предметом посягательства выглядит абсолютно беспочвенной в случае, если, следуя разграничению объекта и предмета преступления, первый из них понимается в качестве того, кому причиняется вред, а второй – благами, ценностями, призванными удовлетворять потребности людей. Признание людей предметом преступления (или предметом общественных отношений) выглядит весьма спорным не только по этическим, но и логическим соображениям. Конечно, было бы ошибочным утверждать, что при совершении убийства, нанесении вреда здоровью виновный не оказывает какого-либо воздействия на другого человека. Но не следует забывать о том, что всякое воздействие носит конкретный характер и оказывается не на человека вообще, а на то или иное неотъемлемое благо, и поэтому ничто не мешает само благо рассматривать предметом, а лицо – объектом посягательства. Стало быть, даже при посягательствах на то, что не существует в отрыве от их носителя, трансформации объекта в предмет преступления не происходит. Что же касается преступных действий в виде подмены ребенка, его похищения, совершения сделок по купле-продаже несовершеннолетних, то, безусловно, виновный в такого рода деяниях фактически относится к ребенку или несовершеннолетнему как к предмету, вещи и т. п. Вместе с тем разве не за такое отношение устанавливается уголовная ответственность ? Разве не приобретает человек с рождения какие-то права, защита которых обязанность государства ? Верно, что правоспособность несовершеннолетнего носит ограниченный характер. Однако данное ограничение ни в коей мере не касается его защиты в качестве объекта посягательства, которым, по крайней мере с позиций принципа уголовного права, должно признаваться любое лицо вне зависимости от возраста, гражданства, умственного развития, социального положения и т. д. Напротив, признание предметом преступления социальных благ, строго говоря, должно исключать несовершеннолетних из числа тех, кому преступление может причинить вред или создать угрозу его причинения.
Как уже отмечалось, в отечественной юридической литературе в такой постановке вопрос обсуждается лишь применительно к преступлениям против личности. Тем самым вольно или невольно даются основания считать, что во всех иных преступлениях деяние не обладает свойством причинения вреда людям. Но вряд ли есть необходимость доказывать противоположное. Физические лица страдают не только тогда, когда осуществляется посягательство на принадлежащее им неотчуждаемое личное неимущественное благо, в силу чего они лишаются возможности жить либо возможности трудиться (утрата трудоспособности), но и тогда, когда похищается, уничтожается или повреждается их имущество. Всякий раз, как в уголовном законе говорится о преступных последствиях для человека, гражданина, потребителя и т. п., имеется виду причинение вреда (нанесение ущерба) конкретным индивидам. Решение вопроса не может быть другим и в отношении преступлений, в которых в качестве обязательного их признака предусматривается причинение вреда обществу или отдельным организациям. Особенность такого рода преступлений в том, что ими наносится ущерб или создается угроза его нанесения некоторому множеству лиц, круг которых не всегда возможно установить в каждом отдельном случае как в правоприменительной, так и законотворческой деятельности. Но это, конечно же, вовсе не означает, что здесь никто не страдает или не может пострадать. Наконец, было бы ошибкой считать, что какие-то исключения в понимании преступного вреда должны быть сделаны и для третьей группы деяний, ответственность за которые связывается с реальным или потенциальным нанесением вреда государству. Каких бы определений государства мы ни придерживались, какую бы именно его функцию ни имели в виду, нанесение вреда государству, как некоторого рода организации людей, означает не что иное, как нанесение вреда тем людям, интересам которых оно призвано служить, и нередко дополнительно и тем, через кого осуществляются функции государства, кто является его представителем. Если же, отвлекаясь от деталей, решать вопрос на уровне исходных методологических посылок, то правильнее вести речь не столько о том, что в действительности нет таких преступлений, наказуемость которых допускалась бы вне зависимости от их способности причинить или создать угрозу причинения вреда людям, сколько о том, что без такого рода способности никакое деяние в принципе, по определению, не может быть объявлено преступным. Именно это соображение позволяет утверждать, что объектом любого преступления, а не только направленного против личности, выступают люди, которые в одних случаях выступают в качестве отдельных физических лиц. в других – как некоторого рода множество лиц, имеющих или не имеющих статус юридического лица, в-третьих – как социум (общество).
Думается, что под соответствующим углом зрения нужно воспринимать и мотивы, по которым в юридической литературе были подвергнуты критике взгляды авторов, предпочитающих считать именно личность объектом преступлений против жизни, здоровья, свободы, чести и достоинства. Так, доказывая тезис «общественные отношения суть объект всякого преступления», Б. С. Никифоров делал акцент на том, что «участники общественных отношений, носители соответствующих охраняемых правом интересов, те государственные и общественные установления, которым преступление причиняет вред, ущерб, охватываются понятием охраняемого уголовным законом общественного отношения – понятием объекта преступления; вместе с самими этими интересами они образуют составную часть объекта преступления». Имея в виду преступления против личности, Б. С. Никифоров уточнял: «В отличие от авторов учебников, подчеркивающих, что в этих случаях объектом преступления являются не сами общественные отношения, а их субъекты, мы считаем, что субъекты общественных отношений образуют составную часть этих последних и что поэтому в понятие объекта преступления обязательно включаются и те, и другие» . Та же самая причина отказа от возможности признания людей объектом преступления в последующем была выдвинута и рядом других авторов, в том числе М. П. Карпушиным и В. И. Курляндским, которые писали: «Отмечая и подчеркивая, что от преступления теряют люди, мы не хотим противопоставить это утверждение тому, что объектом преступления являются общественные отношения. Вообще неправильно противопоставлять людей общественным отношениям, поскольку люди выступают в обществе как участники общественных отношений и поскольку материальными субстратами общественных отношений являются люди. Не может быть признано общественно опасным и преступным деяние, которое не затрагивает интересы людей, которое, следовательно, не нарушает или не разрушает «нормальные» с точки зрения государства общественные отношения, т. е. опять-таки отношения между людьми» .
О том, что общественные отношения и их участники не должны противопоставляться, двух мнений быть не может. Однако, во-первых, о таком противопоставлении речь может идти лишь тогда, когда объектом преступления одновременно объявляются и общественные отношения, и их участники, и, стало быть, признание объектом либо одного, либо другого вполне допустимо. Выступая против противопоставления, нельзя, во-вторых, впадать в крайность иного рода, отождествляя одно с другим. Но как раз это и происходит всякий раз, когда обосновывается положение о том, что причинение вреда участнику есть одновременно причинение вреда самому общественному отношению. Кроме того, уместно заметить, что не люди существуют ради общественных отношений, а общественные отношения возникают для реализации интересов людей, и поэтому неясным остается главное: почему в причинении вреда человеку, членам общества нужно усматривать посягательства на отношения между ними, а не наоборот, в нарушении общественных отношений видеть причинение вреда их участникам ? Думается, в данном случае логика авторов продиктована тем, что, не имея возможности указать конкретные признаки и формы выражения вреда, якобы наносимого преступлением общественному отношению, они вынуждены подменять этот вред тем вредом, который реально причиняется или может быть причинен людям, или, как говорят, участникам (субъектам) общественных отношений. Не убеждая в обоснованности занимаемой позиции, взятая авторами на вооружение логика подтверждает лишь одно: никакого иного вреда, кроме вреда людям, преступление причинить не может.
Думается, что к такому же выводу нужно прийти применительно к решению рассматриваемого вопроса В. С. Прохоровым. В его подходе отправным служит положение о необходимости «различать, с одной стороны, ущерб объекту – общественным отношениям, а с другой – вред, причиняемый их участникам и тем социальным ценностям, по поводу которых они складываются». Поставив вопрос, в чем заключается научное и практическое значение положения о том, что каждое общественно опасное деяние – преступление (какой бы ни была его юридическая конструкция) – всегда наносит реальный ущерб своему объекту – общественным отношениям, автор отвечает: «Во-первых, оно устанавливает общее, внутреннее, объективное свойство (качество) всех без каких-либо исключений преступлений, т. е. раскрывает тем самым их единую сущность; во-вторых, оно объясняет их генетическую однородность и, следовательно, общий источник заражения, сферу существования, историческую изменчивость, средства, методы и цели борьбы с преступлениями; в-третьих, оно указывает на тот фундамент, на котором строится вся многокомпонентная конструкция общественной опасности преступления: способы посягательства и его внешние условия, разнообразные вредные последствия, особенности воли и другие субъективные обстоятельства и т. п., – все то, что наслаивается на таким образом понимаемую сущность преступления и характеризует во всей полноте общественную опасность преступления как социального явления» .

Ориентируясь на марксистско-ленинское мировоззрение, советская уголовно-правовая наука взяла на вооружение теорию, согласно которой преступления есть общественные отношения. В юридической литературе часто утверждалось, что такое решение проблемы является вполне обоснованным, принципиально новым, единственно приемлемым, общепризнанным, соответствующим взглядам законодателя, имеющим важное значение для уяснения сущности преступления, и т.п. Учитывая, что и ныне такого рода интерпретация объекта преступления продолжает оставаться господствующей, рассмотрим наиболее важные положения данной концепции, в том числе и под углом ёё новизны.
В этой связи разумно определиться прежде всего с тем, сколько именно объектов подразумевается в каждом отдельно взятом преступлении в случае, когда объектами преступлений усматриваются общественные отношения. Не имея в виду так называемое деление объектов преступления по горизонтали, т. е. на основной, дополнительный и факультативный ', уместно вспомнить, что в досоциалистической литературе говорилось о выделении непосредственного (ему наносится конкретный материальный, физический и т. п. вред) и опосредованного (причинение вреда ввиду нарушения закона, нормы права, субъективного права) объектов посягательства. В интересующей нас концепции также вычленяется непосредственный объект (он называется и по-другому: "конкретный", "индивидуальный" и т. п.) преступления, но уже в одном ряду не с опосредованным, а с родовым (групповым, специальным и т. п.) и общим (генеральным) объектом. Если само по себе обособление непосредственного и опосредованного объектов преступления здесь сомнений не вызывает, как, впрочем, и понимание двоякого рода направленности каждого посягательства, то применительно к так называемой классификации по вертикали (на непосредственный, родовой и общий объекты посягательства) неясным остается главное: сколько объектов – один или несколько – мыслится в каждом конкретно совершенном преступлении. Заметим, что речь идет не просто о количестве членов деления, а о принадлежности всех их или только некоторых (например, непосредственного объекта) отдельно взятому посягательству.
Высказываемая и ныне убежденность в том, что "трехзвенная классификация есть конструкция, быть может, и не вполне завершенная, но все же соответствующая требованиям логики" , требует особого акцента на исходных посылках данного деления, не имеющего аналогов в других науках . Если судить по наиболее распространенной в юридической литературе аргументации допустимости вычленения непосредственного, родового и общего объекта преступления, то есть смысл обратить внимание на следующие соображения Н. А. Беляева: "Совокупность общественных отношений, – пишет он, – определенное единство явлений, обладающих общей сущностью. Отдельные явления или группы явлений, входящие в эту общность, имеют свою специфику. А это значит, что совокупность общественных отношений может быть предметом научно обоснованной и логически завершенной классификации на базе марксистско-ленинского положения о соотношении общего, особенного и отдельного. Классификация объектов посягательства как общего (вся совокупность охраняемых уголовным законом общественных отношений – общее), родового объекта (отдельные однородные группы общественных отношений – особенное) и непосредственного объекта (конкретное общественное отношение – отдельное) вполне соответствует требованиям логики . О числе членов такого деления иногда высказываются и иные точки зрения. Так, по мнению Н. И. Коржанского, их не три, а четыре: "1) общий (совокупность социалистических общественных отношений, охраняемых уголовным законом); 2) родовой (отдельная группа однородных общественных отношений, составляющих определенную область общественной жизни – собственность, личность и т. п.); 3) видовой (общественные отношения одного вида – жизнь, личная собственность) и 4) непосредственный объект (конкретное проявление общественных отношений данного вида – жизнь Иванова И. И., собственность Петрова Е. Е. и т. п.)" . Примечательно, однако, что и те, кто предпочитает различать большее количество членов деления, в обосновании его научной состоятельности ссылаются "на соответствие законам логики и взаимосвязи философских категорий общего – особенного – единичного" .
Однако о каком соответствии может идти речь, когда в юридической литературе в непосредственном объекте преступления (отдельное) предлагается усматривать составную часть родового объекта (особенное), а в последнем – составную часть общего объекта (общее), в то время как с точки зрения философии не отдельное должно выступать частью особенного и общего, а, напротив, особенное и общее всегда считались составляющими отдельного? Нет нужды доказывать очевидное: говоря об общем, родовом и непосредственном объекте посягательства, юристы в данном случае подразумевают фактически взаимосвязь иного категориального ряда: целого и части, или, точнее, системы, подсистемы и элемента. С позиций взаимосвязи данных категорий вся совокупность объектов преступлений должна рассматриваться не как вид (общий) объекта посягательства, а в качестве некоторой системы (совокупности, множественности) объектов, в составе которой могут быть выделены определенные подсистемы и элементы (части). Роль подсистем, очевидно, играют объекты разновидностей преступлений, однородных по направленности посягательств. Объект отдельно взятого преступления выступает как элемент системы объектов в целом и одновременно какой-то ее подсистемы. Безусловно, нас не могут не интересовать взаимосвязи элемента, подсистемы и в целом всей системы объектов посягательств. Но вычленение разных аспектов анализа системы, ее вертикальных связей никакого отношения к классификации как методу научного познания не имеет и в принципе иметь не может, поскольку в ней исследователя интересуют взаимосвязи иного плана – вертикальные, т. е. между членами деления. Учитывая, что система в целом нигде и никем не называлась видом по отношению к подсистеме, а сама подсистема – видом по отношению к ее отдельным элементам, необходимо со всей определенностью констатировать: с позиций той взаимосвязи (целого и части, или системы, подсистемы и элемента системы), которая в действительности имеется в виду приверженцами деления объектов преступления по вертикали, ни о какой классификации объектов преступления говорить не приходится вообще.
Из сказанного, конечно, не следует, что при анализе понятия объекта преступления закономерности взаимосвязи категорий общего, особенного, единичного и отдельного (иногда в философской литературе дополнительно указывается на категорию всеобщего) не могут быть использованы вовсе. Принципиально важно, однако, в этом плане не забывать прежде всего о том, что общим в традиционной теории называют признак реального, существующего в пространстве и времени объекта, находящегося в отношении сходства к признаку по крайней мере еще одного класса. "Признак, сходный с признаками всех объектов этого класса, – пишет Г. Д, Левин, – называют всеобщим. Единичное – это признак, отличный от признаков всех объектов данного класса, а особенное – признак, сходный с признаками одних и отличный от признаков других объектов этого класса... Сами же предметы, воплощающие диалектическое единство единичных и общих (особенных и всеобщих) признаков, не могут быть названы ни единичными, ни особенными, ни всеобщими. Для них существует еще одна, пятая категория – "отдельное" . Кроме того, нужно считаться и с другим широко известным положением: выступая признаками, характеристиками какого-либо отдельного, всякое общее, особенное и единичное существуют всегда не самостоятельно, а в неразрывной связи с отдельным, как его часть, сторона, признак и т. п. К сожалению, оба данных методологических требования упускают из виду всякий раз, как при обосновании научной состоятельности вычленения общего, родового и непосредственного объектов преступления обращаются к взаимосвязи философских категорий общего, особенного, отдельного.
Не только закономерности этой взаимосвязи, но и закон логики об обратном соотношении между содержанием и объемом понятия дают основание утверждать, что в объектах преступлений нужно различать признаки, свойственные объекту лишь одного преступления, объектам некоторой группы преступлений и объектам всей совокупности преступлений. Имея в виду повторяющееся в каждою без исключения объекте преступления (общее), можно сконструировать общее понятие объекта преступления, которое, согласно указанному закону логики, будет самым бедным по содержанию (включать в себя лишь те черты, которые имеются у объекта всякого преступления) и самым большим по объему (подразумевать объект любого преступления). Дополнив общее какими-то особенностями, обнаруживаемыми у объектов интересующей нас группы преступлений (например, воинских, преступлений против порядка управления), мы тем самым сформулируем видовое (групповое, специальное и т. п.) понятие объекта преступления, конкретизирующее общее и отличающееся от него как по объему (поскольку оно применимо только к части объектов преступления), так и по содержанию (наряду с общим оно фиксирует особенное, специфическое, групповое). Разумеется, имеет право на существование и понятие объекта, раскрывающее направленность какого-то отдельно взятого посягательства (кражи, изнасилования и т. д.). Конструирование такой дефиниции должно основываться на общих и видовых признаках и, кроме того, отражать неповторимое, индивидуальное своеобразие объекта посягательства. С точки зрения содержания данное понятие будет самым богатым (учитывать общее, специфическое и индивидуальное в направленности конкретного посягательства), а по объему– наиболее бедным (охватывать признаки объекта только одного, единичного преступления).
Но опять же нужно подчеркнуть, что вычленение трех названных видов понятий объекта преступления никакого отношения к классификации самих объектов преступления не имеет: сходное, повторяющееся во всех объектах преступления есть их общий признак, но не общий объект; особенность какой-то группы объектов преступления – не родовой объект, а признак, объединяющий некоторую часть объектов посягательств в одну однородную по направленности группу и вместе с тем отличающий ее от всех других групп. Подобно тому, как само преступление всегда предстает явлением (но не понятием) конкретным и не может быть "родовым" или "общим". его объект также всегда конкретен, не существует в виде "родового" или "общего" объекта посягательства, и, следовательно, в реальной действительности в посягательстве нет никакого иного объекта, кроме того, который сторонниками классификации объектов преступления по вертикали называется непосредственным.
Сделанное заключение представляется весьма важным. «Деление объектов на общий, родовой и непосредственный, – утверждают наши оппоненты, – имеет своей целью уточнение вопроса о том, против каких именно общественных отношений непосредственной прежде всего направлено данное преступное посягательство, и, следовательно, каким общественным отношениям... оно причиняет или может причинить ущерб. Принимая эту цель деления объекта и всегда учитывая особенность построения отдельных групп преступлений, теория и должна в конкретном случае установить непосредственный и специальный объекты посягательства» . Уже сам факт постановки такой задачи приверженцами идеи признания общественных отношений объектом преступления – весьма примечательное явление, позволяющее предположить, что советская уголовно-правовая наука сначала делала вывод о том, что именно общественные отношения суть объект преступления, и лишь затем стала размышлять о том, что же выступает им в каждом конкретном случае. Разумеется, никакая наука не может развиваться без выдвижения и обсуждения гипотез. Но одно дело, когда речь идет о гипотезе, и совсем иное – когда на одном (общем) уровне решение вопроса об объекте преступления воспринимается чуть ли не как истина в последней инстанции, а на другом (конкретном) – с тем не редким единодушием констатируется, что «приведенным положением проблема объекта преступления... отнюдь не исчерпывается. По существу она лишь начинается, ибо для разрешения важнейших для судебной практики вопросов – вопросов квалификации – необходимо изучение объекта как элемента состава конкретного преступного действия» . Если учесть, что в действительности существует лишь так называемый непосредственный объект преступления, то ситуацию, при которой "определение объекта в форме общественных отношений" считается установленным, а "изучение специальных объектов, объектов конкретных преступных действий" объявляется "задачей, не вполне решенной", иначе как парадоксальной назвать нельзя .
Пойдя по пути не от частного к общему, а от общего к частному и фактически "запрограммировав" себя на необходимость понимания общественных отношений как объекта каждого преступления, советская уголовно-правовая наука за весь период своего существования так и не могла создать теории, способной устранить расхождение между декларируемым общим пониманием объекта преступления и его характеристикой применительно к конкретным составам преступления. Не только прежде, но и в настоящее время сторонниками критикуемой точки зрения в рамках Особенной части как объект преступления рассматриваются личность, здоровье, честь, достоинство, конституционные права и свободы, общественная безопасность, конституционные основы, мир и безопасность человечества и т. п. – то, что никак не может быть названо общественными отношениями как таковыми. В работах последних лет понятие объекта преступления нередко увязывается не только с правовыми благами, охраняемыми законом интересами, субъективными правами и т. п., но и с такими общественными отношениями, которые либо что-то регулируют (участие в предпринимательской деятельности, рынок ценных бумаг, внешнеэкономическую деятельность и т. д.), что-то обеспечивают (нормальное функционирование личности, половую неприкосновенность и половую свободу личности, общественную безопасность и общественный порядок, безопасность движения и эксплуатацию транспорта, основы конституционного строя и т. д.), либо где-то складываются (скажем, в сфере государственного регулирования налогообложения, в сфере потребительского рынка). Подобного рода трактовка "непосредственного" объекта преступления породила конструкции, которые, хотя формально и не вступают в очевидное противоречие с исходным тезисом, явно имеют "налет" искусственности и схоластичности и, самое главное, ничего не дают для практики применения уголовно-правовых норм.

Именно при социологическом взгляде на складывающиеся в обществе (в политике, праве, труде, спорте, образовании и т. д.) отношения в центре внимания исследователя оказывается не индивидуальное, случайное, а наиболее типичное, устойчивое, интегрированное и т. п. во взаимодействиях людей . Именно этот взгляд позволяет, отвлекаясь от специфики каждого преступления, лица, его совершившего и т. д., изучать преступления во всей своей массе, в целом, как социальное, а точнее, антисоциальное явление, именуемое преступностью.
Малоубедительна позиция В. С. Прохорова и по другим соображениям, в частности, потому, что он отождествляет действия людей и связь как таковую, вне зависимости от того, носит она индивидуальный, общественный или социальный характер. Но главное все же не в том, как именно понимается в данном случае общественное отношение, а в том, что, в конечном счете, объект преступления предлагается рассматривать как некоторого рода систему общественных отношений, или, пользуясь терминологией автора, индивидуальных отношений, "первичных атомов", которым, для того чтобы действительно сложиться в общественное отношение, нужно образовать устойчивую структуру.
В отстаиваемой В. С. Прохоровым концепции объекта обращает на себе внимание не только то, что отличает ее от всех других трактовок общественных отношений, но и аналогичные общепринятым в советской уголовно-правовой литературе представления о взаимосвязи общественных отношений с юридическими явлениями – нормами права, правоотношениями, правопорядком и т. п. Непосредственно не касаясь субъективных прав, автор утверждает, что закрепляемый и поддерживаемый нормами права порядок выступает формой общественных отношений, в силу чего посягательство на защищаемое уголовным правом общественное отношение представляет собой и посягательство на правовые отношения, нарушение правопорядка есть нарушение правовой формы, "оболочки" общественных отношений. Считая, что в результате совершения преступления не может быть нарушена лишь правовая «оболочка» общественных отношений без причинения ущерба самим общественным отношениям, В. С. Прохоров исходит из того, что «правовая сторона общественных отношений не есть нечто внешнее по отношению к их собственному содержанию, т. е. нечто искусственно созданное и механически надетое на общественные отношения, а, напротив, представляет собой лишь более или менее адекватное отражение их внутренней урегулированности и порядка, «оболочку», не нарушая самого содержания общественных отношений. Когда говорят, что первична сама социальная связь, фактическое общественное отношение, а социальная норма, правоотношение (если норма правовая) вторичны, то тем самым лишь подчеркивают, что содержание (социальная связь) предопределяет форму (нормативность в том или ином ее проявлении), но вовсе не утверждает возможности (даже временной!) существования «бесформенного содержания» или «бессодержательной формы». Поэтому можно согласиться с утверждением, что объектом правонарушения является правопорядок, если, разумеется, не рассматривать правопорядок как «второй», «дополнительный» объект преступления наряду с общественными отношениями. Лишь в рамках единого целого можно анализировать общественное отношение, выделяя его «фактическую» и «правовую» стороны» .
Для представителей всех трех рассмотренных концепций трактовки общественных отношений в качестве объекта преступления в качестве формы последних выступают норма права, правоотношение, правопорядок, субъективное право. Если в отечественной юридической литературе во второй половине XIX – начале XX в. в одних работах юридическим явлениям придавалось значение самостоятельного объекта посягательства, а в других – лишь одной из его характеристик, признаков и т. п., то в последующем они стали рассматриваться в качестве формы объекта посягательства общественных отношений. Проблема, однако, в том, что в общей теории права юридическое предстает то как форма, то как юридическое содержание правоотношения. Если учесть, что и взаимосвязь общественного отношения с правоотношением трактуется весьма различно, то сама идея признания юридических признаков формой общественного отношения требует своего дальнейшего осмысления.
Нечто подобное произошло и с характеристикой содержания общественного отношения. В досоциалистической литературе первоначально «фактический» («непосредственный», «ближайший» и т. п.) объект преступления увязывался с людьми и принадлежащим им имуществом, отношениями между ними, их интересами, и только в начале XX в. стало традицией все это обозначать единым термином «благо». Некоторое время и в советской юридической литературе объектом преступления назывались разные ценности: интересы трудящихся, имущество и т. п. Впервые наиболее отчетливо попытка объединить их была предпринята Б. С. Никифоровым, который предложил включать в понятие общественных отношений в качестве составных частей участников общественных отношений, их носителей или субъектов, сами по себе отношения между участниками и условия реализации возможности нормального существования и функционирования социальных установлении. Касаясь вопроса о предмете преступления, автор пришел к выводу, что предмет преступления – это всего лишь составная часть объекта преступления, общественного отношения. «Отношения между людьми в обществе, – писал он, – часто включают в себя различного рода состояния и процессы и разнообразные предметы материального и нематериального мира – орудия и средства труда, его предмет и результаты, различного рода документы, всякого рода сведения и т. д. Не будучи сами по себе общественными отношениями, они в соответствующих случаях входят в «состав» этих последних и являются их неотъемлемой частью. Именно потому, что такие предметы, вещи и состояния сами по себе не являются общественными отношениями, они могут входить в состав различных общественных отношений» . Аналогичным образом было признано целесообразным раскрывать взаимосвязь общественных отношений и социальных интересов. Интерпретируя последние по сути дела как обеспечиваемые правом возможности и считая неправильным положение, согласно которому уголовное право охраняет не общественные отношения, а интересы, автор утверждал: "… охраняя интересы, оно тем самым охраняет... общественные отношения, причем не в конечном счете, не «опосредованно», а самым непосредственным образом. При правильном определении этих интересов обнаруживается, что они образуют составную часть... общественных отношений, а не нечто, лежащее за их пределами» .
Пожалуй, вряд ли будет преувеличением сказать, что идея включения в содержание общественных отношений всего того, что прежде претендовало на роль объекта преступления, в данной работе была центральной. Ориентируя исследователей на учет внутренней структуры «строения» общественных отношений, такой подход, казалось бы, давал основание для выработки единого взгляда на решение проблемы понятия объекта преступления, в том числе и применительно к наиболее часто встречающейся в юридической литературе его характеристике как некоторого рода интересов. В действительности все оказалось иначе. В последующем ряд ученых поддержали положение о том, что охраняемые уголовным законом интересы суть составная часть общественного отношения. Предпочитая отводить интересам роль важнейшего составного элемента общественного отношения, его «ядра», Е. Каиржанов считал более правильным усматривать в интересе «социальное благо» или совокупность таких благ, объективно необходимых и полезных для индивида, класса, государства, общества. Считая положение об интересе как составной части общественного отношения наиболее ценным в концепции Б. С. Никифорова, Н. И. Коржанский счел нужным уточнить, что «возможность определенного поведения субъектов социальной жизни является не элементом объекта, не составной частью общественных отношений, а содержанием этих последних, и поскольку преступление нарушает реализацию названных возможностей, то она и есть объект преступления». Не усматривая каких-либо противоречий с отстаиваемым тезисом о том, что всякое преступление посягает на общественные отношения, а не что-либо иное, автор сконструировал дефиницию объекта преступления как обеспеченной обществом субъектам общественных отношений возможности соответствующего интересам общества поведения его членов, групп, классов или их состояния .
Не без оснований усмотрев в такого рода взглядах подмену одного понятия (общественного отношения) другим, В. К. Глистин охарактеризовал их как глубоко ошибочные. Ссылаясь на общетеоретическую трактовку, он, возражая Н. И. Коржанскому, заметил: «Непосредственно посягнуть на «интерес», как и на право или правовое «благо», невозможно. Механизм причинения вреда всегда связан с воздействием преступника на какие-либо элементы общественного отношения – на его субъект, на его деятельность или предмет отношения. Интерес же нарушается лишь через посредство разрушения охраняемого отношения либо через создание противоречащего интересам общества отношения» . Несколько иное решение вопроса предложил В. Я. Таций. По его мнению, интерес есть некоторого рода социальный феномен, выступающий результатом, «продуктом» деятельности общественных отношений, ими порождаемый, но являющийся не составной частью (основой, «ядром» и т. п.) структуры общественной. отношения, а в определенной мере самостоятельным явлением. Разделяя тезис о том, что общественные отношения – единственный объект преступления, автор одновременно делал акцент на их тесной взаимосвязи с интересами и обосновывал мысль о допустимости признания интереса объектом некоторого рода преступлений: «Необходимость использования интереса для определения объекта конкретного преступления возникает не во всех случаях, а только тогда, когда в качестве объекта законодателем определены те общественные отношения, которые по своей природе скрыты от непосредственного восприятия. Но при этом нельзя забывать об условности подобного решения вопроса. Когда мы определяем объект посредством указания на соответствующий интерес, то тем самым не подменяем общественное отношение как объект преступления его интересом. Объектом любого преступления (как общим, так и родовым или непосредственным) являются только охраняемые уголовным законом социалистические общественные отношения. Когда мы указываем на интерес как на объект соответствующего преступления, то одновременно подразумеваем и те поставленные под охрану уголовного закона «невидимые» общественные отношения, которые стоят за соответствующим интересом... Следовательно, практическая значимость предложенного решения вопроса заключается в том, что оно позволяет установить незримый объект, изучить его у. использовать полученные знания в практической деятельности» .
Включение в содержание общественных отношений всего того, с чем в начале XX в. связывалось возможное толкование объекта преступления, не сняло с повестки дня вопрос о существе взаимосвязи объекта преступления с тем, что прежде обозначалось как благо, а затем стало рассматриваться как предмет преступления. Следуя какой-то одной из трех вышеуказанных трактовок общественных отношений, ученые по-разному восприняли представления о взаимосвязи объекта и предмета преступления как взаимосвязи целого и части. Как уже отмечалось, в концепции А. А. Пионтковского вообще не усматривается оснований для разграничения предмета и непосредственного объекта преступления. Но обращает на себя внимание не только это: совершение преступления в ней увязывается с оказанием деянием непосредственного воздействия не на сами по себе общественные отношения, а на то, что, по мнению автора, мы можем непосредственно воспринимать (имущество, здоровье, свободу, представителя власти). Если в данном случае решение вопроса о взаимосвязи предмета преступления и общественных отношений еще можно истолковать по-разному, то интерпретация общественных отношений как объекта преступления, отстаиваемая В. С. Прохоровым, в этом смысле вполне однозначна. Возражая против мнения, согласно которому наряду с деятельностью людей компонентом (структурным элементом) общественных отношений является их предмет, что бы под ним ни понималось (вещи, богатства природы, приобретения человеческой мысли, институты власти и т. д.), автор пишет: «Действительно, общественные отношения – это всегда такие социальные связи, которые опосредованы ... «социальными предметами». В качестве таких социальных предметов могут выступать либо средства производства и его продукты, либо такие вторичные факторы, как государственная власть, нормы права и морали, эстетические ценности, предметы религиозного культа и т. п. Однако то, по поводу чего складываются общественные отношения, вовсе не является элементом самого отношения. Предметность общественных отношений не означает, что они вещественны, т. е. существуют как вещи или включают их как свою органическую часть. Общественные отношения лишь обусловлены «социальными предметами», и каждое из них предполагает «свой» предмет, как и сам предмет – общественное отношение» . Следуя логике суждений В. С. Прохорова, придется признать, что по тем же самым соображениям из содержания общественных отношений должны быть исключены не только их предмет, но и участники.

Разработка проблемы объекта преступления началась в юридической науке после того, как в конце XVIII в. понятие "состав преступления", перестав иметь первоначальное, процессуальное значение, получило статус одной из важнейших категорий уголовного права. Это, разумеется, нельзя воспринимать так, что в предшествующие столетия решение вопросов, непосредственно касающихся уяснения направленности преступных деяний, находилось вне сферы внимания исследователей. Еще со времен римского права считалось, что это одна из важнейших характеристик, позволяющая различать среди деяний преступления публичного и частного характера и преследовать первые в порядке уголовного, а вторые – гражданского судопроизводства. Сохранив в последующем в какой-то степени свой исходный смысл, предполагающий обособление группы преступлений, преследуемых только по жалобе потерпевшего (дела частного обвинения), данная классификация получила широкое распространение в научной литературе и в законодательстве ряда государств. Другое дело, что нередко ученые с направленностью преступных посягательств считали возможным связывать вычленение большего числа основных групп преступлений. Так, в известном труде Ч. Беккариа с учетом данного признака они объединялись не в две, а в три разновидности: некоторые преступления, считал он, разрушают само общество или вызывают гибель того, кто является его представителем, другие нарушают личную безопасность граждан, посягая на их жизнь, имущество и честь, третьи противоречат тому, что ввиду общественного спокойствия и блага закон предписывает каждому гражданину делать или не делать . Сходное, трехчленное деление преступлений позднее получило широкое распространение и в отечественной литературе, в связи с чем вычленялись, например, преступления против интересов государства, преступления против интересов общества и преступления против частногражданских интересов.
Помимо указанных двух наиболее часто встречающихся подходов в истории развития уголовно-правовой мысли можно обнаружить и менее представительные по числу сторонников точки зрения на этот счет, в соответствии с которыми назывались преступления государственные, преступления общественные, преступления семейственные, преступления против прав отдельных лиц, как физических, так и юридических, заключающиеся в преступлениях против личности и имущества . Упуская из виду требование единства основания деления, иногда преступления делились на пять групп: "преступления против прав отдельных лиц", "преступления против половой нравственности и семейства", "преступления против общества", "преступления против государства", "преступления против религии и церкви" . Имелись сторонники (Ж.-П. Марат) и восьмиразрядной классификации, которые по целевой направленности предлагали, в частности, выделять преступления, ведущие к гибели государства, наносящие вред законной власти, посягающие на личную безопасность, на нравственность, затрагивающие честь отдельного человека, подрывающие общественное спокойствие, деликты против религии и другие. Укажем также и на позицию отдельных авторов, выступающих за необходимость выделения еще большего числа видов преступных посягательств: по мнению П. П. Пусторослева, преступления и проступки против безопасности государства составляют одну группу; против неприкосновенности законного авторитета или законного господства правительственной власти – другую; против доброкачественности исполнения государственной или общественной службы – третью; против доброкачественности денежных знаков – четвертую; против неприкосновенности веры или религии человека – пятую; против неприкосновенности правового состояния личности – шестую; против жизни – седьмую; против телесной неприкосновенности – восьмую; против половой неприкосновенности – девятую; против свободы – десятую; против чести – одиннадцатую; против имущества – двенадцатую и т. д.
Существование столь широкого спектра мнений о количестве основных видов преступлений было обусловлено комплексом причин. Прежде всего, безусловно, перед нами свидетельство того, что само основание классификации посягательств – их направленность – понималось в науке по-разному. Со всей определенностью данное обстоятельство подтвердилось тогда, когда перед представителями теории уголовного права встала задача осмысления в рамках учения о составе преступления понятия объекта посягательства. Ее решение требовало уяснения уже не столько специфики, сколько общего в направленности преступных деяний, осознания существования многих видов взаимосвязей (в том числе социального и индивидуального, фактического и юридического) в объекте преступления. Что представляется наиболее примечательным в изначально существовавших представлениях об объекте преступления ?
К сожалению, в советской юридической литературе данный период развития учения об объекте преступления всегда воспринимался и анализировался исключительно сквозь призму интересов классовой борьбы, по схеме, в соответствии с которой вычленялись три основных этапа формирования буржуазного общества, а стало быть, и три этапа в развитии концепций объекта преступления: с первым увязывалось возникновение концепции, отражающей интересы борьбы буржуазии с феодализмом и противопоставляющей личность и общество; после прихода к власти буржуазии предполагалось начало второго этапа, характеризующегося появлением у государства потребности в создании теории объекта преступления, способной решать задачи маскировки классового содержания буржуазного уголовного закона; целью третьего этапа разработки проблемы объекта преступления объявлялось теоретическое обоснование применения насилия со стороны господствующего класса .
В соответствии с этим, например, Е. Каиржанов различал теории "субъективного права", "нормы права" и правового блага как объекта преступления. Отмечая, что в основе нормативной теории лежит чисто юридический метод познания, абстрагированность от оценки различных социальных, психологических и исторических интересов, автор счел важным сделать особый акцент на различиях между двумя другими трактовками объекта преступления. Специфика подхода сторонников теории субъективного права, по мнению Е. Каиржанова, состояла в том, что они «все-таки исходили из человеческого лица, из личности, из прав лица, причем прирожденных, а потому естественных, неприкасаемых, неотделимых от человека, и тем самым как бы объективно данных, то есть обращали свое главное внимание на самого человека, на личность и ее волю. Таким образом, в известной мере "материализовав" это понятие, они стояли ближе к содержательной оценке объекта преступления. Такого стремления нет у сторонников теории правового блага. Инициаторы и последователи данного учения, наоборот, стараются подчеркнуть в объекте преступления его формальное начало, формальную, а именно правовую сторону. В то же время теория правового блага – это своеобразная база и сердцевина общей так называемой нормативной школы, этой сугубо идеалистической теории объяснения права вообще, уголовного в особенности» .
Подобного рода представления о существовавших во второй половине XIX – начале XX в. основных концепциях объекта преступления трудно назвать безупречными. И дело даже не столько в идеологических наслоениях, сколько в спорности или, по крайней мере, слишком большой условности объединения всего многообразия взглядов на объект преступления в три указанные группы. В этом смысле, например, показательна характеристика позиции Н. С. Таганцева, причисляемой к нормативной теории, видимо, лишь по тем соображениям, что объектом преступления он называл "норму права в ее реальном бытии". Между тем против такого одностороннего понимания объекта преступления и преступления в целом как раз и предостерегал Н. С. Таганцев: "Если мы, – писал он, – будем в преступлении видеть только посягательство на норму, на веления правопроизводящей авторитетной воли, создающей для одной стороны право требовать подчинения этим велениям, а для другой – обязанность такого подчинения, будем придавать исключительное значение моменту противоправности учиненного, то преступление сделается формальным, жизненепригодным понятием, напоминающим у нас воззрения эпохи Петра Великого, считавшего и мятеж, и убийство, и ношение бороды, и срубку заповедного дерева равно важными деяниями, достойными смертной казни, ибо все это виновный делал, одинаково не страшась царского гнева". Отмечая, что сущностью преступления не может быть и посягательство на интерес, поскольку при таком решении вопроса утратит "всякое значение социальная сторона преступной деятельности, исчезнет возможность надлежащей оценки проявившейся в преступлении личности преступника, оценки видов виновности, сделается невозможной правильная оценка карательных мер", Н. С. Таганцев выступал за "признание одинакового значения обоих моментов преступного деяния". Если, с одной стороны, отмечал автор, "несомненно, что преступное деяние хотя и имеет своим непосредственным объектом конкретное благо, но сущность его не исчерпывается вредом и опасностью, причиняемыми этому благу, а по преимуществу заключается в противодействии, оказываемом им господству права в государстве, то, с другой стороны, также очевидно, что сравнительная тяжесть отдельных преступных деяний для правопорядка определяется не этим противодействием праву, даже не проявленной виновным энергией этого противодействия, а значением правоохраняемого интереса, на который направлялось посягательство" .