Человек существо не только мыслящее и чувствующее, но и действующее. Совокупность действий, направленных к достижению жизненных целей, составляет поведение человека*(110). Инстинкт самосохранения оказывает влияние и на поведение человека, преобразовывая его применительно к внешним условиям и внутренним требованиям. В своем поведении изолированный человек руководствуется представлением о том удовольствии или страдании, с которыми соединено то или другое действие. Как растение тянется к свету, так человек к тем предметам, которые манят его удовольствием. Откуда же знает человек, какое действие соединяется с удовольствием, и какое со страданием? Такое указание может исходить только из опыта, притом как индивидуального, так и родового.
Первоначально человек стремится к тому, что способно удовлетворить его потребности, показателем чего является чувство приятного, и отвращается от того, что способно повредить ему, показателем чего служит чувство неприятного. Удовольствие, испытываемое при удовлетворении, начинает приобретать само притягательную силу и человек уже стремится испытать, воспроизвести это состояние. Так, напр., при еде, голодный человек желает, прежде всего, насытиться. Прием пищи, как средство удовлетворения голода, оставляет в нем воспоминание приятных вкусовых и обонятельных ощущений. У человека, недостаточно голодного, каким является средний культурный человек, у которого голод не покрывает другие чувства, возникает стремление к самому приему пищи, как ожидаемому удовольствию. Средство превращается в цель.
С точки зрения Шопенгауэра такое превращение невозможно, потому что, по его мнению, всякое удовлетворение есть только прекращение страдания, вызванного потребностью, а потому удовольствие имеет только отрицательную, но не положительную сторону.
Но удовольствие, испытываемое при удовлетворении потребности, не есть момент, а длящееся состояние, которое по этому и обладает притягательной силой для человека.
Если удовольствие есть благоприятный показатель жизненного процесса, то человек, движимый инстинктом самосохранения, будет стремиться укрепить его за собой. Это стремление человека руководствоваться в своих действиях представлением о собственном удовольствии, составляет эгоизм в биологическом смысле. Стремление же к удовольствию и уклонение от страданий за счет других, составляет эгоизм в этическом смысле. Очевидно, эти понятия не совпадают. Эгоизм в первом значении может перейти и во второе, но это не необходимо. Можно, оставаясь эгоистом в биологическом смысле, останавливаться перед личными удовольствиями, когда они достигаются ценой страданий других. Изолированный человек действует под влиянием биологического эгоизма, и только общественная среда внушает человеку представление об этических границах его поведения. В этом именно направлении идет нравственная эволюция поведения человека, насколько этому не препятствуют с одной стороны недостаточно социализированные наклонности изолированного человека, а с другой - возникающие в той же общественной среде условия, которые поддерживают эти наклонности.
Однако, подвергается оспариванию самое существование эгоизма, как начала, движущего поведением человека. Утверждают, что рядом с эгоизмом в природу человека (изолированного) заложено и другое, противоположное ему начало, альтруизм или симпатия к другим. На это приходится ответить, что насколько мы имеем дело с социализированным человеком, насколько человек вынужден руководствоваться социальными правилами, настолько в поведении его обнаруживаются моменты, стоящие в противоречии с эгоизмом. Но, насколько мы имеем дело с изолированным человеком, поведение его будет всецело определяться эгоизмом. И даже уклонение в пользу противоположных начал, как мы увидим дальше, окажется возможным только благодаря изначальной наличности в человеке эгоизма.
В пользу эгоизма, как основного принципа человеческого поведения, говорят доказательства как a priori, так и a posteriori.
Необходимость эгоизма в поведении человека основывается на законе самосохранения, "Если бы, - замечает Гефдинг, - существо было организовано таким образом, чтобы испытывать удовольствие от всего вредного для него и неудовольствие от всего ему полезного, то такое существо не могло бы жить"*(111). Но точно также существо осуждено было бы на гибель, если бы оно уклонялось от всего того, что соединяется для него с удовольствием, и стремилось бы ко всему тому, что соединяется для него со страданием. Эмпирическими доказательствами эгоизма полна окружающая жизнь. He смотря на огромные успехи социализации, мы в нашем домашнем обиходе исходим из предположения, что каждый преследует свои интересы и что это в порядке вещей. Особенно резко проявление эгоизма в области экономических отношений, где для него создается особенно благоприятная почва. Но тот же эгоизм проявляется, как нечто нормальное, и в других сферах жизни. Напр., мы были бы очень удивлены, если бы в толпе, теснящейся перед кассой какого-нибудь интересного зрелища, кто-нибудь отказался от полученного с трудом билета и передал его нам. В области изобретений, даже научных, у каждого, при всей его любви к человеческому знанию, имеется тайное желание, чтобы его открытие или изобретение было первым или самым ценным. Опровергающие эгоизм же утверждают, что он есть, но стараются ослабить его впечатление тем, что рядом с ним видят действие других начал. Но дело в том, что эти другие начала ничто иное, как преобразованный эгоизм, который всегда лежит в основе и который всегда готов вновь всплыть наружу, в своем чистом виде, как только ослабнет действие сил, его преобразовавших.
Каким же образом происходит преобразование эгоистического начала? Оставляя пока в стороне, какими способами удается обществу приспособить эгоизм к своим целям, мы посмотрим, каким образом он сам собой преобразовывается в общественной среде под влиянием инстинкта самосохранения.
Процесс преобразования может быть замечен в современной жизни.
Возьмем два конкурирующих предприятия, напр., пароходных. Если не на словах, то в душе каждый из соперников рад несчастью, постигшему другого конкурента, напр., если сгорел чужой пароход, если чужой капитан устроил скандал, оказавший впечатление на публику, если с чужого парохода снят больной в тяжелой, заразной форме и т.п., и наоборот, каждому неприятно, если конкурент совершил выгодную операцию, построил лучший пароход и т.д. Но вот противники приходят к заключению, что конкуренция уменьшает доходы каждого и решаются слиться в одно предприятие. Тотчас меняются все чувства.
To, что только что вызывало удовольствие, теперь оказывается неприятностью, a то что огорчало, теперь стало радовать. Это произошло от того, что "твое" сделалось и "моим". Другой пример. При значительном предложении рабочих рук рабочий - враг всякому другому рабочему, который является его соперником в заработке и угрозой его сложившемуся образу жизни. Ничего удивительного, что один проникается самым враждебным чувством к другому. Но вот происходит перемена - разрозненные рабочие образуют союз. Их сила заключается в численности, в сплоченности, в организованности.
Благополучие каждого тесно связано с успехом всех. Взаимные чувства тотчас же преобразовываются. Еще пример. В артистической среде, где, как известно, взаимное недоброжелательство сильно развито, один артист доволен, если его соперник сорвется с ноты, неудачно сыграет роль. Но представим себе, что один из двух соперников делается антрепренером и приглашает к себе другого. Немедленно каждый неуспех, каждая неудача последнего огорчит и первого, потому что это вредно "его" делу.
Чем же объясняется то чувство симпатии, сочувствия, которое явилось в указанных случаях на место первоначального эгоизма?
Простым расширением сферы приложения эгоизма.
Цели отдельного человека стали более осуществимы при совместном действии и удовлетворение личных интересов облегчается при успешном достижении своих целей со стороны других, затрудняется неудачей других. Где удовольствие для одного, там оно и для другого, где страдание для одного, там оно и для другого. Отсюда сочувствие, сострадание, симпатия. Расширение общественных кругов, в которых применяется сотрудничество, должно естественным образом расширять эгоистический принцип. Переход от родового быта к племенному, от племенного к народному, образование союзов политических, экономических, сопровождалось соответственным преобразованием поведения человека.
Однако следует иметь ввиду, что под этим преобразованным эгоизмом лежит чистый эгоизм изолированного человека, всегда готовый выступить наружу, как только распадется та общность интереса, которая привела к преобразованию. Так, в семье, где преобразующие силы действуют, по-видимому, с особенной силой, где они сплачивают членов семьи в самое крепкое единство, готовое поддерживать друг друга с единодушием и даже самопожертвованием, - первоначальный эгоизм вдруг выступает с поразительной резкостью при разделе семейного наследства.

Литература: Спенсер, Основания психологии, т. IV, 1876, стр. 205-330; Бен, Психология, т. I, 1902; т. II, 1906; Гефдинг, Очерки психологии, 1908; Джемс, Психология, 1905.

Духовный склад современного человека, образовавшийся на фоне инстинкта самосохранения, не дан ему готовым от природы, а составляет продукт развития под влиянием всех условий, в которых протекала жизнь человека на земле. Способы мышления, виды чувств, приемы действий, являются результатом опыта и средствами приспособления к условиям существования. Такое преобразование психики наблюдается на огромном пространстве времени по мере превращения дикаря в культурного человека, и в меньшем масштабе повторяется при превращении ребенка в человека взрослого. Если преобразование психики совершается под влиянием условий, при которых происходит борьба за существование и ввиду приспособления психических сил к среде с целью самосохранения, то очевидно изменение среды должно оказывать решающее действие на душевный склад. Едва ли можно оспаривать, что по мере успехов культуры происходит постепенное, но постоянное перемещение человека из естественной среды в социальную. Чем ниже культурная ступень, на которой находится человек, тем ближе стоит он лицом к лицу с природой, и потому все его мысли, чувства, действия направлены на приспособление к непосредственно окружающей человека природе. Напротив, культурный человек уходит все больше от природы и погружается все глубже в социальную среду. Соответственно тому, его душевные свойства направляются в сторону наилучшего приспособления к общественным условиям существования. Таким образом происходит преобразование психики человека под влиянием инстинкта самосохранения.
Прежде всего преобразование психики обнаруживается в переходе от беспечности к предусмотрительности. Чем ниже в культурном отношении стоит человек, тем более живет он изо дня в день, ценя лишь непосредственно полезное. Чем дальше уходит человек в культурном развитии, тем более повышается его заботливость об условиях позднейшего существования, тем более становится он способен ценить то, что может оказаться полезным в отдаленном будущем.
Различие между первобытным и культурным человеком в деле удовлетворения материальных потребностей состоит в том, что первый удовлетворяет их под влиянием ощущения, тогда как второй под влиянием представления. Дикарь приступает к поискам пищи, когда начинает чувствовать голод, и прекращает питание, когда чувствует полное пресыщение. Поэтому дикарь большей частью удовлетворяет свои потребности в состоянии сильнейшего ощущения недостатка, наступающего в момент, когда находится желаемая пища.
Отсюда и поражающая наблюдателя неумеренность в удовлетворении, и отсюда же резкая смена пресыщения и недостатка. Конечно, такой порядок удовлетворения потребностей возможен только при том условии, если окружающая природа дает естественные блага, для отыскания которых необходимо сравнительно незначительное время, и находит себе оправдание в неумении сохранить блага, найденные в количестве, превышающем текущие потребности. Каковы бы ни были условия, каково бы ни было оправдание, но важен факт беспечности, создающейся под их влиянием, не позволяющей человеку заглядывать далеко в будущее и не побуждающей к признанию ценности за тем, что выходит за границы данного момента.
Совершенно иной представляется психика культурного человека.
Недостаток естественных благ и их недоступность для каждого заставляют человека не столько искать, чем удовлетворить свои материальные потребности, настоятельно требующие удовлетворения, сколько думать о предупреждении этого острого момента. Человек стремится обеспечить себя на продолжительное время условиями, при которых ему не пришлось бы стать лицом к лицу с угрожающими запросами организма. Это представление или, лучше сказать, ряд представлений о возможности такого момента, когда нечем будет удовлетворить свои потребности, заставляет человека даже лишать себя полного удовлетворения в настоящий момент ради будущего. Так поступает земледелец, сохраняющий зерна для посева, хотя он не без удовольствия и пользы для своего организма потребил бы их в пищу сейчас; так поступает ремесленник, откладывающий деньги на покупку необходимого инструмента, хотя семья его крайне нуждается в теплой одежде. Такого образа действий придерживаются как бедняки, так и состоятельные лица. В буржуазном строе мечтой каждого является скопление такого капитала, который бы своими процентами устранял всякую мысль о нужде. Фабрикант или банкир, хотя бы и довольный той прибылью, какую дает ему предприятие сейчас, устремляет свой хозяйственный взор в далекое будущее, вычисляет всевозможные рыночные комбинации и завязывает отношения, которые могут дать результаты только весьма отдаленные.
Эта душевная черта все более развивается вширь и вглубь с каждым дальнейшим шагом хозяйственной культуры. При домашнем хозяйстве забота была направлена на то, чтобы все необходимые блага обеспечивались в течение оборотного периода собственными производительными силами. Излишки особенной цены не имели. С переходом к меновому хозяйству и специализацией в области производства, забота направилась на отыскание устойчивого сбыта, на точную оценку продуктов своих и чужих, на использование каждого излишка, полученного в производстве. Меновое хозяйство заставляет предусмотрительность выйти за границы своего хозяйства. Необходимо предусмотреть положение других хозяйств, от которых зависит собственное. Интерес человека к другим хозяйствам идет так далеко, что у него является желание предупредить угрожающие им опасности, хотя бы ценой некоторого личного лишения. Чем большее число хозяйств охватывается меновым процессом, чем сильнее становится зависимость собственного благополучия от благополучия других, тем шире область, в которой находит себе применение предусмотрительность. Хозяйства, вовлеченные в мировой обмен, должны думать о случайностях, способных застичь самые отдаленные хозяйства, с которыми они не связаны ни политическими, ни национальными, ни нравственными узами.
Указанное психическое преобразование сопровождается другой чертой. Первобытный человек страдает только от ощущения наличного недостатка, культурный человек страдает от представления о возможном недостатке. Чем более возрастает предусмотрительность человека, чем более опасностей грозит ему со всех сторон, тем сильнее его страдания, омрачающие его наличные радости, дающие ему свободу полного наслаждения только в период, когда на нем еще не лежит забота о себе и своей семье. Если забота о "завтрашнем дне", растянутом на много дней, обеспечивает человека от острого страдания, то она же отравляет ему жизнь хроническим страданием. Человек постоянно заказывает себе сапоги тогда, когда ему нужны только босовики*(106).
Возрастание предусмотрительности не ограничивается экономической областью. Воспитанное на хозяйственной почве, это чувство переносится и на другие области. Первоначально человек ценит знание только с точки зрения наглядной полезности, напр., когда он узнает новый способ приготовления оружия, ловли птицы и т.д. Только весьма поздно, при значительном развитии предусмотрительности, начинает человек понимать значение знания безотносительно к возможности: его немедленного применения. Предусмотрительность переносится и в социальную область. Первоначально человек в состоянии ценить общественность только с точки зрения непосредственных результатов. Ему понятно сотрудничество, когда вместе с другими ему удается убить зверя, не поддающегося его единичным силам. Он понимает значение соединенных сил, когда при этом условии удается одолеть или отразить сильнейшего врага. Но за этими пределами общественная организация ничего не говорит его уму и чувству. Чем выше в культурном отношении человек, тем более способен он ценить общество само по себе, тем более личных жертв готов он принести для поддержания или охранения того, что представляется ему необходимым условием его личного существования в будущем.

Литература: Wagner, Grundlegung der Politischen Oekonomie, т. I, 1892, стр. 70-137; Lasson, System der Rechtsphilosophie, 1882, стр. 174-192.

Под именем потребности понимается неприятное ощущение недостатка, сопровождаемое стремлением его устранить*(102). Такое устранение, вызывающее чувство удовлетворения, достигается при помощи благ, под которыми следует понимать все то, что способно служить желанной цели удовлетворения потребностей.
Физическая природа человека создает прежде всего физические потребности, определяемые необходимостью поддержания организма, который может существовать только при известном отношении к внешним условиям. Сюда прежде всего входит питание, как постоянный обмен веществ, воспринимаемых из внешнего мира и ассимилируемых организмом. Это основная потребность, свойственная в равной степени всему органическому. Как самые качества поглощаемых веществ, так и размер их не произвольны для человека, а имеют свои минимальные и максимальные границы.
Чтобы сохранить необходимую для жизни органическую теплоту, человек вынужден прибегать к таким средствам, помощью которых задерживается расход теплоты. Эти средства - одежда и жилище. В этой потребности уже нет той органической безусловности, как в деле питания. Одни животные строят себе жилища и прячутся в них на некоторое время года, так же как и покрываются густой шерстью, предохраняющей от холода, тогда как другие виды не прибегают к этим средствам. Человек вынужден пользоваться или освобожден от этой потребности (по физиологическим основаниям) в зависимости от того пункта земного шара, которое стало местом его жительства. Чем далее подвигается человек от экваториального пояса, тем более физиологически настоятельной становится необходимость в одежде и жилище. Как бы ни закалял себя человек в отношении погоды, как бы ни приучал себя принимать на голое тело снежные хлопья (древний римлянин, огнеземелец), но за пределами известной широты организм его не в состоянии будет выдержать холодного климата без предохранительных средств. Если же он с малых лет приучен к одежде и жилищу, то организм его не в силах будет противостоять внешней температуре и в более теплом климате. Необходимость в одежде и жилище становится таким образом физической потребностью для человека или в силу климата или в силу сложившихся привычек. Здесь определяется низший уровень потребностей человека, удовлетворяемых посредством материальных благ (Existenzminimum), за который он не может спускаться без риска потерять жизнь.
Рядом с физическими потребностями, удовлетворяемыми при помощи внешних благ, свободных и хозяйственных, в человеке нарождаются психические потребности. Данные человеку органы чувств прежде всего служат целям его самосохранения. Обоняние и вкус испытывают принимаемое в виде пищи, чтобы в организм не попало то, что способно повредить жизни, обоняние, зрение и слух дают знать о близости добычи или опасности. Но постепенно упражнение предохранительных органов дает человеку наслаждение независимо от их первоначальной цели. Конечно, зрение не имеет своим назначением доставлять человеку наслаждение видом моря или солнечного заката, но оно способно доставлять удовольствия. Точно так же и слух, изощренный до того, чтобы воспринимать в шуме нужные для жизни звуки, начинает давать удовольствие самым восприятием гармоничных сочетаний. Зрительные и слуховые ощущения, предназначенные служить средством, превращаются в цель.
Высшее развитие психических сил создает потребности, соответствующие различным элементам душевной действительности, мышлению, чувствам, воле. Это потребности познания, эмоциональных переживаний, творчества. Удовлетворение их зависит от внутренних благ, унаследованных и развитых способностей, но также и от внешнего мира, как области их применения. Мысль человека работает над данными опыта, полученными извне, творческая сила человека предполагает внешнюю точку ее приложения, эмоции вызываются внешними толчками. Мышление требует среды постоянного обмена идеями, чувствования требуют возбуждающей среды, воля предполагает среду воспринимающую. Богатство психической жизни обуславливается не только тем, что заложено в самом человеке, но и тем, что притекает к нему извне.
Мы ставим высоко психические потребности над физическими, и совершенно справедливо, потому что амплитуда психических наслаждений шире, нежели физических. Человек, испытывающий психические потребности и стремящийся к их удовлетворению, полнее пользуется жизнью, нежели человек, чуждый им. Для такого человека жизнь представляет большую ценность, но он и сам получает высшую оценку со стороны общества, потому что он способен не только более взять сам от жизни, но и более дать другим.
Однако, при этом не следует упускать из виду следующих двух обстоятельств. Во-первых, основные физические потребности обуславливают самое существование человека, а потому до их обеспечения невозможны психические наслаждения. Пока не удовлетворены физические потребности, мысль, воля, чувства направляются всецело, в силу закона самосохранения, на эту основную задачу. Там, где для обеспеченного человека средства превращаются в цель, там для нуждающегося человека средства должны выполнять свое - первоначальное назначение. Во-вторых, развитие психических потребностей и стремление к их удовлетворению возможно только при известной внешней обстановке, обеспечивающей достаточный приток внешних впечатлений. От человека, поставленного в благоприятные внешние условия, зависит дать ход своим духовным силам, человеку, лишенному этих условий, нельзя ставить в упрек, что он не поднимается выше физических наслаждений.
Создавшиеся психические потребности отражаются на физических потребностях. Под влиянием психического момента последние преобразуются. Потребность принять известное количество питательных веществ превращается в потребность опрятно или даже изящно убранного стола, чистой посуды, хорошо приготовленных блюд, застольной беседы. Потребность в жилище, предохраняющем от потери тепла, превращается в потребность "своего угла", обставленного, хотя бы скромно, но соответственно внутреннему миру хозяина. Психическая сторона, путем привычки, до такой степени связывается с физической, что удовлетворение физических потребностей становится затруднительным или даже невозможным при пренебрежении к психическому моменту.
Там, где дикий человек отлично удовлетворит свое чувство голода, нисколько не стесняясь видом пищи, и способом ее изготовления, там культурный человек может остаться совершенно неудовлетворенным, потому что вполне годный для питания кусок станет поперек горла или будет извергнут желудком - именно благодаря психическому моменту. До надлежащего удовлетворения осложненных физических потребностей жизненная энергия человека понизится, способность бороться за свое существование ослабнет, и явится опасность для самого организма, а это в свою очередь должно возбудить инстинкт самосохранения.
Отсюда обнаруживается, что в соответствии с развитием психической стороны человека, повышается его Existenzmimum, тот крайний предел, за которым начинается понижение жизненных функций и открывается угроза самому существованию человека.
За физическими и психическими потребностями выступают социальные потребности, заключающиеся в стремлении к общению с другими людьми.
На путь социальных потребностей человека толкает половое влечение, которое, хотя и составляет индивидуальную физическую потребность, и притом в высшей степени настоятельную, но которая является переходным звеном от физического, чрез психическое, к социальному. Эта физиологическая потребность может быть удовлетворена только при участии другого индивида. Хотя по временам, не только в истории, но и в современности, второй индивид рассматривается лишь как вещь, но постепенно близость этой вещи превращает ее для господина в личность, общение с которой доставляет ему удовольствие само по себе, независимо от физической стороны. Удовлетворение полового инстинкта, сохраняя физическую основу, постепенно облекается в психическое переживание высокого характера. Любовь создает из психики поэтический покров для физиологического акта и не только повышает амплитуду удовлетворения, но нередко становится самоцелью, заставляя даже жалеть о наличности физической стороны.

С различных сторон и представителями различных направлений отрицается изолированный человек. С целью "пресечь последний источник метафизических иллюзий", Конт убеждает, что, как с точки зрения статической, так и динамической, человек, по существу, ничто иное, как "чистая абстракция"*(89). Виндельбанд, которого нельзя заподозрить в чрезмерной вражде к метафизике, полагает также, что "изолированная личность вообще немыслима: она есть фикция. Как физически отдельный человек происходит из рода, так же точно зависит он и духовно от рода. Даже и уединенный отшельник в своей духовной жизни определен обществом, которое его создало, и вся жизнь Робинзона покоится на остатках цивилизации, из которой он выброшен в свое одиночество. Абстрактный естественный человек не существует; живет лишь исторический, общественный человек"*(90). По мнению Наторпа, "отдельный человек есть собственно лишь абстракция, такая же, как атом в физике"*(91).
Признание изолированного человека чистой абстракцией может быть понимаемо в двояком смысле. Человека, отрезанного от влияния других людей, не может быть, человек всегда продукт общественности, а не самопроизводства. "Человек так же мало рождает сам себя духовно, как и физически"*(92). "Индивид происходит из рода и всю свою жизнь живет, как часть жизни рода, с организацией, в которой он унаследовал последствия действий и страдания более ранних поколений, в жизненных условиях и духовной атмосфере, которые принесены развитием рода"*(93). Следовательно, человек, в своем происхождении и в своем существовании, всецело обуславливается общественной средой, и с этой точки зрения изолированности человека нет места.
Признанию изолированности человека абстракцией может быть придано и другое значение, - историческая действительность не дает нам изолированного человека. "Примера же совершенно обособленно живущего человека, в принципиальном значении этого слова... исторический опыт нам не дает"*(94). "Индивид есть абстракция; в истории мы встречаем только семьи, роды, племена, народы, государства"*(95). "Изолированно человек не мог и не может существовать никогда и нигде"*(96). "Никогда не встречался человек в изолированном состоянии; вне общества - нет человека; общественное состояние есть признак человека"*(97).
Итак, изолированный человек немыслим, потому что всякий человек - всецело продукт общественности, и потому что человек никогда не жил вне общественной среды. Однако, отбросить понятие изолированного человека, не значит ли это, выливая ванну, выбросить и ребенка? Можно ли считать изолированного человека абстракцией, когда то, что прежде всего дано в опыте, - это и есть индивид с его изолированным сознанием? Признавая изолированного человека абстракцией, мы, очевидно, должны считать реальностью общество. Но разве в опыте дано какое-либо общество, которое было бы изолированным в том смысле, в котором отрицается изолированный человек? Человека нельзя признавать только продуктом общественности уже потому, что у него имеется нечто, чего общество никогда не могло ему дать. Это инстинкт самосохранения, данный человеку от природы, и лежащий в основе всего его бытия, физического и психического. Инстинкт самосохранения - это первоначальная естественная сила, которая создала всю общественность, это рычаг, при помощи которого люди воздействуют на человека и преобразуют его в интересах общества.
Инстинкт самосохранения есть данное антропологическое, но не социологическое.
Трудно, конечно, оспаривать, что человек обрабатывается общественной средой. Однако, одна и та же среда так комбинирует свои производительные силы, что рядом с чертами, общими всем его продуктам, каждому человеку свойственно нечто, ему одному присущее, что изолирует его от всех других индивидов, принадлежащих к тому же коллективному типу. В этой части своего духовного существа человек чувствует себя, и всегда будет чувствовать, изолированным от других индивидов, потому что тут скрывается область непостигаемого для общественной среды. Каждый человек в современном обществе остается в некоторой своей части "непонятым". В душе его имеются глубокие тайники, куда никогда не проникает чужой взор.
Сравнивая индивидов, принадлежащих к разным культурным группам, мы замечаем, что степень их социализации различна. В более культурных группах член общества проникнут полнее и сильнее общественными влияниями, в менее культурных - слабее. Даже в одной и той же общественной группе замечается между отдельными членами союза различие в степени социализации. Это значит, что социализация человека есть процесс, происходящий во времени, а не раскрытие свойства, заложенного в человеке изначала. А отсюда вытекает, что процесс преобразования в направлении социализации идет по пути от состояния, ей противоположного, каким может быть только изоляция. Чтобы признавать за человеком способность, путем наследственности, воспитания, развития, все более проникаться общественным мировоззрением, настроением, интересами, необходимо предположить в человеке нечто необщественное, подлежащее преобразованию. Если процесс социализации человека идет постоянно, то мы имеем основание рассматривать человека, что он такое, насколько он не социализирован. Под покровом социологического типа скрывается человек, как существо, подчиненное закону самосохранения, и готовое, под его действием, преодолеть все препятствия, какие могут быть поставлены на его пути, хотя бы эта преграда была само общество.
Если человек есть только продукт общественности, то, очевидно, общество есть явление первичное, а индивид - явление производное. "Коллективная группа, - говорит де-Роберти, - есть производящая причина для индивида, для нравственной личности; всякое общество должно представляться нам примитивной формой, низшей ступенью социальной жизни, а индивид, напротив, должен нас поражать, как форма последующая, поздно появившаяся, высшая социальная ступень"*(98). "Преувеличенная оценка индивидуальной этики, - поддерживает ту же мысль Гефдинг, - связана с абстрактным способом представления, который вырывает человека из определенных, исторически данных условий, и рассчитывает найти истинного человека в таком изолированном существе. Но я вовсе не сначала человек вообще, а уже потом человек в том или ином особом отношении. Я прежде всего датчанин, гражданин, отец семейства, а уже потом - человек вообще"*(99).
Утверждать нечто подобное, не значит ли расходиться с живой действительностью? Конечно, признать себя членом всего человечества может только человек, преодолевший связи, налагаемые на него семьей, отечеством, государством, национальностью. Но изолированный человек чувствуется в каждом индивиде прежде всего. Человеческие стремления берут постоянно верх над общественными. Человек может отрешиться от семейных уз, от чувства национальной принадлежности, от привязанности к отечеству, но от своей человеческой природы человек никуда не уйдет. Вопреки Гефдингу, человек прежде всего человек, просто человек, а потом уже человек-муж, человек-отец, человек-гражданин. Антропологический момент сплошь и рядом берет верх над социологическим. В минуту острой коллизии интересов отец нередко вспоминает, что он сперва человек, и жертвует Интересами семьи ради личного спасения. Граждане самых культурных стран, покрытые самым густым социальным налетом, показывают, как пробивается наружу скрытый антропологический момент, даже и без особой остроты, при столкновении интересов. Что же иное означают те случаи, когда торговцы в осажденном городе продают по повышенной цене припасы, когда граждане тайком сбывают неприятелю своего отечества оружие, поставляют войску, защищающему их страну, гнилые вещи и т.п. Изолированный человек сразу снимает с себя социальные одежды, сотканные многими веками.

Литература. Eschbach, Indroduction generale a l'etude du droit, 1856, стр. XIII-XXIV; Picard, Le droit pur, 1908, cтp. 383-395; Konopak, Uber den Begriff und Zweck einer Encyclopadie im Allgemeinen und der Encyclopadie der Rechtswissenschaft im besonderen, 1800; Friedlander, Juristische Encyclopadie, 1847, стр. 1-42; Ortloff, Die Encyclopadie der Rechtswissenschaft in ihrer gegenwartigen Bedeutung, 1857; Реннекампф, Очерки юридической энциклопедии, 1880, стр. 1-25; Карасевич, Энциклопедия права (Врем. Дем. Лицея, 1872); Зверев, Энциклопедия права в ряду юридических наук (Юрид. В. 1880, N 1).

Под именем энциклопедии понимается в настоящее время изложение совокупности добытых наукой знаний, представленное или в форме внешнего их сопоставления, напр., в алфавитном порядке, или в форме некоторой систематизации, обусловленной удобством пользования*(79). Смотря по тому, обнимает ли энциклопедия все человеческое знание, или же определенную часть, говорят об энциклопедии общей или частной, напр., медицинской, коммерческой, инженерной.
Энциклопедизм противополагается специальности, энциклопедист специалисту, по количественному, а не по качественному моменту. Дело идет только об объеме и разнообразии сведений, а не о глубине усвоения их. Энциклопедическое образование отличается в то же время от философского образования, которое, в противоположность ограниченной специальности, предполагает широкий объем знаний.
Философское образование подлежит измерению в трех направлениях: в ширину, глубину и высоту, тогда как энциклопедическое знание поддается измерению только на плоскости. Следовательно сходство философского и энциклопедического знания чисто поверхностное.
Энциклопедия права, как частная энциклопедия, должна представить в сжатом виде совокупность знаний, добытых юридическими науками. Такова энциклопедия права по идее, но не всегда она являлась такой в действительности.
Потребность в юридической энциклопедии стала обнаруживаться по мере дифференциации в самом праве. Пока все писанное право выражалось в римских и канонических источниках, для юридической энциклопедии было мало почвы. Но когда из права стали выделяться уголовное, процессуальное, административное, явилась необходимость соединять данные разных источников в один обзор. Действительно, в XVI и XVII столетиях таких произведений появляется очень много, и одно из них даже придает себе наименование энциклопедии, Гунниус, Encyclopedia juris universi, 1683 года, которое и закрепляется за подобными обзорами. По своему характеру они представляли собой не что иное, как чисто механическое соединение большего или меньшего количества норм права. Объем изменялся в зависимости от цели энциклопедии. Он сокращался, когда энциклопедия права предназначалась для педагогических надобностей, расширялся, если она должна была служить судебной или иной практике.
В половине ХVIII века появляется ряд энциклопедий права с несколько измененным характером. Среди этих произведений особенное значение приписывается трудам Пюттера, автора двух работ*(80). Основное отличие нового направления заключалось в том, что в них связность шла за счет объема. Авторы стремились найти в расположении материала некоторую идею.
С начала XIX века в энциклопедию права врывается новый дух, представляющий отражение философской мысли, охватившей Германию со времени Канта. Привхождение философского элемента выражалось сначала в чисто механическом соединении юридических сведений с философскими, и только под влиянием Шеллинга начали стремиться к отысканию органической связи в предлагаемых юридических данных. Рядом с философским стало пробиваться еще новое движение, вызванное влиянием исторической школы. Энциклопедия права представила собой соединение элементов юридического, философского и исторического. Включение нового материала отразилось двояким образом на содержании энциклопедий. С одной стороны стал сокращаться обзор различных частей положительного права, а с другой стал выдвигаться очерк основных понятий о праве. Энциклопедия права начала приближаться к философии права.