Расширение юрисдикционных функций суда путем отнесения к ним функции судебного конституционного контроля существенно меняет государственно-правовой и социальный статус судебной власти, меняет и наши традиционные представления о правосудии как исключительном способе рассмотрения гражданских и уголовных дел.
Правда, вопрос о том, является ли конституционное судопроизводство самостоятельным видом правосудия, относится к числу спорных. Во всяком случае, в теории он пока еще не нашел должной разработки.
На научно-практической конференции, посвященной 5-й годовщине существования Конституционного Суда РФ (14–15 ноября 1996 г.), доклад его Председателя был озаглавлен многообещающе: «Конституционное правосудие в России: проблемы и перспективы». Однако автором не было предпринято попытки раскрыть сущность нового вида правосудия. Напротив, то, что им говорилось об упрощении процедуры конституционного судопроизводства, о целесообразности в некоторых случаях отказа от судебных заседаний и письменного производства, находилось в явном противоречии с названием доклада.
Авторы недавно выпущенного учебника по судоустройству относят конституционное судопроизводство к правосудию лишь «в широком смысле», оговариваясь, что деятельность Конституционного Суда, как и арбитражных судов «не связана с судами общей юрисдикции. По существу, Конституционный Суд, арбитражные суды и суды общей юрисдикции — различные, самостоятельные, независимые и обособленные друг от друга ветви судебной власти» 23.
Таким образом, вопрос об отнесении новых видов судопроизводства к правосудию, приобретает не только научное, но и практическое значение: есть ли основания для поисков взаимодействия «обособленных друг от друга ветвей судебной власти», а следовательно — для формирования судебной власти как единого государственного института, занимающего в соответствии со ст. 10 Конституции РФ самостоятельное место в системе властей?
Для ответа на этот вопрос необходимо рассмотреть признаки правосудия и соотнести с ними особенности конституционного судопроизводства с учетом тенденций его развития за пять лет существования Конституционного Суда РФ.
Под правосудием мы понимаем вид государственной деятельности, осуществляемой судом путем рассмотрения в судебных заседаниях в специальной процессуальной форме отнесенных к его компетенции правовых конфликтов и принятия общеобязательных решений, подкрепленных государственным принуждением.
Этим требованиям деятельность Конституционного Суда в основном отвечает, если исходить из того, что предметный признак правосудия, обозначенный нами в общей форме в виде правовых конфликтов, включает помимо уголовных, административных и гражданских дел, также дела, отнесенные к судебному конституционному контролю; что процессуальная форма, определяющая порядок деятельности КС, составляет органическую часть Закона о КС; что судебное разбирательство в заседаниях КС подчинено общим принципам отправления правосудия. Цель всех видов правосудия, дифференцирующаяся с учетом характера рассматриваемых судом правоотношений, в конечном счете оказывается единой: обеспечение торжества закона, утверждение правопорядка, защита путем применения и толкования права интересов личности, гражданского общества и государства.
Вместе с тем, есть и основания для некоторых оговорок, которые, на наш взгляд, имеют существенное значение для определения перспектив развития конституционного правосудия.
Хотя его законодательная база развивается достаточно динамично, проблема совершенствования процессуальных форм деятельности КС РФ остается. Разработка процессуального кодекса конституционного судопроизводства является перспективной и, как нам представляется, достаточно актуальной задачей, несмотря на то, что законом о КС РФ 1994 г. в этом направлении сделаны важные позитивные шаги.
Наличие развитой процессуальной формы, как гарантии законности, прав участников процесса, как показатель зрелости демократии является важнейшим признаком правосудия. Именно процессуальная форма делает суд независимым, дает ему возможность избежать суетливости и дистанцироваться от политической повседневности. Но именно эта сторона закона о КС 1991 г. являлась крайне уязвимой, приближая КС РФ по правовой природе к его предшественнику — Комитету Конституционного надзора СССР.
В Законе о КС содержался обширный раздел III, определявший порядок его деятельности, но это, разумеется, не процессуальный кодекс, а лишь зачатки процессуального регламента, несовершенство которого очевидно. Так, далеко не все принципы процессуальной деятельности были отражены в этом Законе. Это касается состязательности, равенства прав сторон, всесторонности, объективности и полноты исследования обстоятельств дела, уважения достоинства личности и т. д.
Можно привести примеры ущербности процедурных норм, которые способны поставить под сомнение законность почти любого решения КС. В частности, не раскрывались с достаточной полнотой права сторон (например — право отвода, подачи ходатайств об истолковании и пересмотре решений по определенным основаниям и т. п.); не предусматривалось проведение распорядительного заседания (одним или тремя членами КС) с участием сторон для решения вопроса о принятии дела (заявления, ходатайства) к производству КС, о мерах по собиранию необходимых материалов и доказательств, проведения экспертиз, назначения дела к слушанию и проч.
Законодательство о гражданском и уголовном судопроизводстве содержит понятие существенных процессуальных нарушений, влекущих безусловную отмену решения и приговора независимо от их истинности и обоснованности. Имеют ли правовое значение нарушения КС правил судопроизводства (скажем, ограничивающие права сторон, свидетельствующие о необъективности судей и т. п.)?
Доказательства, полученные с нарушением процессуальной формы, ничтожны для правоприменителя. А для КС? Судья (судьи), возбудивший уголовное преследование или по иным причинам «прямо или косвенно заинтересованный в исходе дела», не может участвовать в его рассмотрении (правила об отводах). А член КС?
Существуют процессуальные санкции, применяемые за нарушение процедурных правил. Закон о КС их не знает, что делает крайне уязвимой деятельность КС для критики. Так, судья КС в силу ст. 20, ч. 3 не имеет права … публично высказывать свое мнение «о вопросе изучаемом или принятом к рассмотрению КС до принятия им решения». А если это правило нарушено? (см. также ст. ст. 28, п. 7 и 32, п. 6 Закона о КС). Свидетели и эксперты приводятся в КС к присяге (ст. 39, п. 3). А каковы последствия нарушения присяги?
Статья 40 Закона о КС излагает требования к протоколу. А кто контролирует его, кто из участников процесса вправе знакомиться с протоколом и подавать замечания?
Решение КС не подлежит обжалованию (ст. 46, п. 33, 49, 50), оно может быть истолковано по ходатайству участников (ст. 52, п. 1) и пересмотрено только по собственной инициативе КС (ст. 53). Но если установлены нарушения порядка судопроизводства или открылись новые обстоятельства, почему о них не могут сигнализировать заинтересованные стороны в своих заявлениях суду?
Председатель Верховного Суда РФ «участвует в заседаниях КС», а Председатель Высшего Арбитражного Суда РФ лишь «присутствует» (ст. 36, чч. 1, 7). В чем разница и каков их процессуальный статус?
Неудовлетворительна процедура рассмотрения дел о конституционности правоприменительной практики (глава 3): не определено соотношение полномочий КС с полномочиями Пленума Верховного Суда, дающего руководящие разъяснения по вопросам применения законодательства; то же замечание касается и Пленума Высшего Арбитражного Суда. Отсутствие процессуальных форм сотрудничества высших органов судебной власти рано или поздно приведет их к противостоянию, как это происходит с ветвями государственной власти.
Возникли и судоустройственные вопросы: о целесообразности увеличения состава суда; о создании Пленума и коллегий с соответствующим разделением обязанностей; о расширении требований к кандидатам в судьи; о создании исполнительного органа при КС, наделенного определенными властными полномочиями для принудительной реализации решений КС.

Одним из немногих, но важных достижений судебно-правовой реформы в России является создание Конституционного Суда РФ и появление конституционного судопроизводства как формы конституционного контроля. Этим решением начиналось формирование независимой судебной власти, занимающей самостоятельное место в системе ветвей государственной власти в Российской Федерации, что нашло подтверждение в соответствующих нормах Конституции РФ 1993 года.
29 октября 1991 г. Пятый (внеочередной) Съезд народных депутатов РСФСР избрал первый состав Конституционного Суда РСФСР числом 13 из 23-х кандидатур, предложенных Верховным Советом РСФСР.
«Значение этого события трудно переоценить, — будет справедливо сказано спустя около двух лет в «Вестнике КС». — Впервые в нашей истории, столь богатой «традициями» беззакония и несправедливости, создан орган, призванный защищать права человека, пресекать произвол высших властей» (подчеркнуто мной — А. Б.) 15.
Общественность с воодушевлением приняла рождение этого органа, как подтверждение началу формирования правового государства, в котором господствует Закон, равный для всех — и для Президента, и для рядового гражданина.
Первыми же решениями, достаточно смелыми и принципиальными, КС подтвердил свое высокое назначение. Напомним в этой связи решения от 14 января 1992 г. о признании неконституционным Указа Президента «Об образовании Министерства безопасности и внутренних дел РСФСР»; от 4 февраля 1992 г. о неконституционности обыкновения правоприменительной практики расторжения трудового договора по достижении работником пенсионного возраста; от 27 января 1993 г. о неконституционности ограничения прав граждан на полное возмещение ущерба, причиненного вынужденным прогулом при незаконном увольнении, определенным сроком оплаты; от 31 мая 1993 г. о проверке неконституционности Закона РСФСР «Об индексации денежных доходов и сбережений граждан в РСФСР» (решение в защиту интересов вкладчиков гострудсберкасс) и др.
Казалось бы, Россия твердо вступила на путь демократического развития (без кавычек и привычной теперь иронии), и КС вносит существенный вклад в этот процесс.
Однако деятельность КС показала, вместе с тем, и несовершенство его собственной нормативной базы, и известную слабость его состава, не обремененного опытом судебной работы, и явное нежелание Президента, объявившего себя гарантом Конституции, считаться как с самой Конституцией, так и с созданными на ее основе государственными институтами, в частности с Конституционным Судом.
Нарождающаяся в России судебная власть к концу 1993 г. получила урок, поставивший под сомнение реальную ценность «великих демократических завоеваний».
Указом Президента РФ «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации» от 21 сентября 1993 г., прерывается деятельность Съезда народных депутатов и Верховного Совета РФ. Конституционному Суду РФ этим Указом предложено «не созывать заседания до начала работы Федерального собрания Российской Федерации». А спустя несколько дней глава администрации Президента заявит: «Конституционный суд в его нынешнем составе — несчастье нашего общества, ибо он превращается в политический орган» (Известия, 1993, 5 окт.). Так началась обработка общественного сознания.
В нашу задачу не входит оценка политических интриг, захлестнувших во второй половине 1993 г. все три ветви государственной власти и приведших к пушечным залпам по Парламенту. Такой анализ по силам, пожалуй, политологам и обществоведам, но не теперь, — нужна значительная историческая дистанция, способная нейтрализовать пристрастия. Поставим вопросы и проще и прагматичнее; ответы на них остаются актуальными и сейчас: было ли законным решение о приостановлении деятельности Конституционного Суда; каков срок этого моратория; вправе ли был КС возобновить свою деятельности, не дожидаясь принятия нового закона о нем.
Юридический статус Президента, определенный действовавшей тогда Конституцией РСФСР, не предусматривал его права на приостановление деятельности КС. Напротив, ст. 121, п. 6 подчеркивала, что «полномочия Президента РФ не могут быть использованы для… роспуска, либо приостановления деятельности любых законно избранных органов государственной власти».
Доводы исторического президентского Указа основывались не на Конституции РСФСР, а на политической оценке ситуации, «угрожающей государственной и общественной безопасности», препятствующей проведению реформ. В той экстремальной ситуации это были серьезные доводы. Но время идет, меняя наши представления о должном и допустимом.
Избранное в декабре 1993 г. Федеральное Собрание, как известно, не вдавалось в оценку Указа Президента. Оно ограничилось актом политической амнистии для группы своих предшественников — законодателей и их сторонников. О Конституционном Суде в течение длительного времени не было сказано ни слова. Сам же КС о себе не заявлял на протяжении почти полутора лет — он существовал, но не функционировал (еще один российский исторический феномен).
Между тем не было ни правовых, ни организационных препятствий для возобновления деятельности Конституционного Суда до принятия нового закона о нем.
Федеральное Собрание, до начала работы которого Президентом предложено не созывать заседаний КС, было сформировано в декабре 1993 года. Специальный Указ Президента, посвященный Конституционному Суду (7 октября 1993 г.) в пункте первом констатирует «невозможность деятельности КС в неполном составе» и предлагает не созывать его заседаний «до принятия новой Конституции».
Новая Конституция принята 12 декабря 1993 г. Что же касается «неполного состава» КС, то в нем как было 13 членов, так и осталось. Правда, Конституция РФ определила состав КС из 19 судей (ст. 125). Значит, 6 судей следует избрать дополнительно. Однако для кворума из 2/3 тринадцати судей достаточно и они были правомочны решать многие отнесенные к компетенции КС вопросы.
Не являлся препятствием для деятельности КС и факт отмены Президентом закона о КС, действовавшего с 12 июля 1991 г. (Указ № 2288 от 24 декабря 1993 г.). Дело в том, что новая Конституция достаточно подробно и четко определила полномочия КС и порядок возбуждения в нем производства. Процедура подготовки материалов к рассмотрению и порядок проведения заседания Конституционного Суда определен «Временным регламентом», утвержденным самим Конституционным Судом 24 марта 1993 г. Этот поднормативный акт никем под сомнение не ставился и не отменялся.

Существует жесткая связь между социально-экономическими преобразованиями и судьбой институтов государственной власти, в нашем случае — судьбой суда.
Какие ценности будет защищать суд и какими средствами — вот центральная проблема судебной реформы.
Судебной реформе России 1864 г. предшествовали глубокие социально-экономические преобразования, вызванные отменой крепостной зависимости крестьян (1861 г.), земельной реформой, рождением новых экономических отношений свободного предпринимательства.
В этих новых условиях не могла сохраниться административно-судебная юрисдикция полиции (земские суды), губернаторов, воевод и помещиков, возглавлявших феодальные судебные учреждения. Требовалась устойчивая, единая для всего государства система права и правосудия. И она появилась сначала в виде правовых актов об учреждении судебных установлений, уставов уголовного и гражданского судопроизводства и о наказаниях, налагаемых мировыми судьями. Затем появились и соответствующие учреждения судебной системы в виде выборных мировых судей, окружных судов, включавших суд присяжных, судебных палат и Сената.
Утверждая акты реформы, император Александр II запишет в Указе Правительствующему Сенату 21 ноября 1864 г.: «Рассмотрев сии проекты, мы находим, что они вполне соответствуют желанию нашему водворить в России суд скорый, правый, милостивый и равный для всех подданных наших, возвысить судебную власть, дать ей надлежащую самостоятельность и вообще утвердить в народе нашем то уважение к закону, без коего невозможно общественное благосостояние и которое должно быть постоянным руководителем действий всех и каждого, от высшего до низшего» 5.
Мы привели столь пространную выдержку из резолюции государя чтобы показать, какова была цель судебной реформы 1864 г. и как она осознавалась высшей властью.
К сожалению, благие пожелания даже самодержцев редко сбываются. Рост революционного движения, убийство царя-реформатора привели к сворачиванию реформ, а затем и к контрреформам реакционного характера.
Октябрьская революция 1917 года привела к уничтожению старых государственных институтов. В течение пяти лет (1917–1922) велись поиски новых судов с опорой на «революционное творчество масс» и ленинские декреты о суде. Только в 1922 году были созданы более или менее отлаженная судебная система, прокуратура и адвокатура. Эта система существует и поныне, пережив известные зигзаги периода массовых репрессий (создание органов внесудебной расправы с классовыми противниками: ВЧК 20-х годов, троек и особых совещаний НКВД 30–40-х годов). Несмотря на идеологические различия, лежавшие в основе судебных преобразований прошлого и нынешнего веков, — монархический абсолютизм с первыми ростками буржуазной демократии и большевистско-коммунистический тоталитаризм, — есть нечто общее, что объединяет эти преобразования: ни в XIX веке (1864 г. и далее), ни в XX веке (1917 г. и далее) речь не шла о создании независимой судебной власти. Создавался суд, приспособленный к защите ценностей данной политической системы, тоталитарной по своей сущности.
«Обещаюсь и клянусь … хранить верность его императорскому величеству государю императору, самодержцу всероссийскому…» присягали чиновники судебного ведомства после 1864 г.
Ленинские принципы правосудия нового типа, которые были незыблемыми на протяжении всего периода отечественного социализма, также не преследовали цели формирования независимой судебной власти. Главное назначение суда, по Ленину, как уже отмечалось, сводилось к обеспечению репрессивной функции государства, устрашению, воспитанию граждан к дисциплине и самодисциплине. Эти ленинские принципы правосудия последовательно реализовывались в законодательстве о суде и его задачах.
Соратники и последователи Ленина и в теории и на практике развивали эти идеи, определяя вполне откровенно прислужническую роль суда по отношению к государству, не допуская мысли о возможности разделения властей.
«Власть, в данном случае советская, естественно должна быть единой властью, включая в себя и законодательную, и исполнительную и, наконец, судебную… Всякая пролетарская революция начинается с того, что она на деле разбивает теорию Монтескье о разделении властей», — писал П. И. Стучка 6.
Надо думать, идеолог права нового типа хорошо усвоил практику, но не уроки, вытекающие из трагедии французской революции. Якобинская Конституция 1793 г. не допускала разделение властей, а коллективный деспотизм Конвента был ничем не лучше деспотизма самовластного монарха.
Н. В. Крыленко — легендарный нарком советской юстиции и ее жертва — считал вполне естественным видеть в любой государственной власти орудие социального насилия, а в суде — не более как упорядоченную форму расправы 7.
Перед органами советского правосудия не стояла задача защиты гражданского общества, автономного по отношению к государству, ибо такого общества не было; не стояла, как приоритетная, задача защиты прав человека, ибо личность в тоталитарном государстве не является самодовлеющей ценностью; не стояла перед судом и задача воздействия на законодательство и ограждения произвола исполнительной власти.
Только теперь, переживая трудный процесс освобождения сознания от догматов большевистской идеологии, мы приходим к пониманию того, что наше правосудие, как и наша политическая система, не были «самыми демократическими в мире».
Нынешняя судебная реформа обусловлена крупнейшими преобразованиями во всех сферах нашей жизни и коренными изменениями общественного сознания. Формирование правового государства, в котором право не должно корректироваться привилегиями; замена мифических идеалов светлого будущего сознанием самоценности личности уже теперь, а не в отдаленной перспективе; поиск надежных способов защиты прав человека; ослабление государственного монстра путем реализации идеи разделения властей и создание контроля за деятельностью каждой ветви власти — вот те отправные позиции, которые должны определять идеологию судебной реформы.
Соответственно этому цель судебной реформы мы видим в создании независимой судебной власти, способной решать задачи ограничения произвола других ветвей государственной власти, надежно защищать права человека и гражданского общества.
Научное обеспечение такой реформы требовало разработки концепции судебной власти, определения новых подходов к задачам и видам правосудия; осознания и последовательного проведения в законодательстве идеи расширения судебных гарантий прав человека и недопустимости их снижения от достигнутого уровня. Обеспечение подлинной независимости суда предполагает внедрение новых способов социального контроля за его деятельностью, ибо бесконтрольность любой ветви власти есть начало движения к произволу.
Официальная «Концепция судебной реформы в Российской Федерации», одобренная Верховным Советом РФ 24 октября 1991 г., не решает этих вопросов. Существенный ее недостаток мы видим в отсутствии разработанной концепции судебной власти, ее структуры и способов функционирования; в игнорировании национальных традиций; эклектическом соединении институтов англо-американской системы с системой отечественного правосудия, построенного по континентальному типу.

В нашем юридическом лексиконе последних лет прочно обосновалось словосочетание «судебная власть». Оно употребляется или наряду с такими традиционными понятиями, как суд, судебная система, или вместо них, создавая иллюзию того, что главная цель судебной реформы уже достигнута.
Признаем, что эта иллюзия отнюдь не беспочвенна. Существенное расширение сферы судебной юрисдикции, утверждение новых видов судопроизводства — конституционного и арбитражного, расширение демократических принципов правосудия, создание системы правовых гарантий судейской независимости — все это достижения судебной реформы 1991–1995 годов. И хотя главные преобразования отраслей материального и процессуального права еще впереди, на статус судебной власти они едва ли окажут существенное влияние. Это относится и к преобразованиям внутри судебной системы: приближение ее к федеральному идеалу или сохранение черт унитарного судоустройства имеет скорее политическое значение, не затрагивая ни сущности судебной функции, ни форм деятельности суда, ни социального значения результатов этой деятельности.
И все же ощущение не подлинных достижений, а лишь иллюзии остается. Судебная власть реализовалась с очевидностью скорее в правовых актах, нежели в действительности, скорее в профессиональном правосознании юристов, нежели в обыденных представлениях граждан России. Качественных сдвигов в деятельности судов они не заметили, что не противоречит и объективному анализу результатов правоохранительной деятельности.
Судебная власть, как власть «равновеликая» законодательной и исполнительной, как одно из условий обеспечения «равновесия» властей в государстве, объявившим себя правовым в пику прежнему «тоталитарному режиму», была дискредитирована президентскими акциями 1993–1994 гг.
Удар был направлен против Конституционного Суда под благовидным предлогом обвинения его в «политизированности». Это обвинение выглядело странным: ведь в том и состоит качественное отличие судебной власти от традиционного суда и судебной системы, что судебная власть функционально выходит за пределы правосудия по частным правовым конфликтам и поднимается до уровня государственного органа, участвующего в обуздании абсолютистских амбиций других ветвей власти. А это уже сфера политической борьбы 1. И то, что судебная власть участвует в ней в форме конституционного судопроизводства, отнюдь не лишает политической окраски ее деятельности, непосредственного политического значения ее правовых решений.
Странно и то, что на стороне антиконституционных решений Президента, расправлявшегося и с КС и с Парламентом, оказалась наша «демократическая» пресса, ратующая за правовое государство и права человека. Уже один этот факт заставляет думать, что права человека «демократами» понимаются как право криминальной растащиловки госсобственности и бессовестной, торгашеской идеологии, утверждающей свободу рыночных отношений … от нравственных и правовых ограничений. Любопытно, что и Верховный Суд РФ, возглавляющий систему общих судов, и Высший Арбитражный Суд, не явили себя в этой ситуации как части судебной власти, то ли потому, что еще не осознали себя в новой роли, то ли потому, что опасались конфронтации с исполнительной властью.
Впрочем, исполнительной властью мы именуем президентскую рать по инерции, под гипнозом идеи разделения властей. На самом деле — это пока еще административная власть, явно подавляющая другие ветви власти, провозглашенные в Конституции РФ 1993 г. как «самостоятельные». Это ведь в условиях демократического правового государства административная власть становится вторичной, подзаконной, исполнительной. А пока мы видим иное.

Рассмотрение проблем законности в связи с деятельностью правоохранительных органов, в частности органов уголовной юстиции, требует уточнения ряда понятий.
Так, мы видим существенное различие таких явлений, как общее состояние законности в стране и состояние законности в деятельности правоохранительных органов. Если состояние законности в стране в целом в рассматриваемый период характеризуется глубоким кризисом, то подобная оценка применительно к сфере правоохраны и, в частности, деятельности уголовной юстиции, нуждается в оговорках и уточнениях: требуются разные подходы к показателям и критериям оценки.
О законности в стране принято судить по состоянию правопорядка, уровню преступности, степени легальности экономических отношений, общей защищенности гражданского общества и личности, установкам общественного правового сознания, нравственному климату и т. п. Состояние же законности в правоохранительной системе характеризуется прежде всего законностью, обоснованностью и справедливостью решений суда, органов предварительного расследования и прокурорского надзора, соблюдением процессуальной формы правоприменительной деятельности.
Есть тесная связь и взаимная зависимость этих двух явлений, но отождествление их неправомерно, ибо появляется опасность необоснованного возложения ответственности на правоохранительные органы за те социальные явления и процессы, на которые их воздействие может быть лишь косвенным и ограниченным.
Это необходимо четко представлять при разработке очередных программ борьбы с преступностью и юридических актов о защите прав человека.
Нуждаются в разведении такие понятия, как «социалистическая законность» и оказавшийся в ее негативной тени употребляемый ныне «принцип законности».
Требование социалистической законности было характерно для советской правовой системы, ориентированной не на защиту личности, а на укрепление определенного государственного строя, опирающегося на коллективистскую экономику, централизованное плановое ведение хозяйства, необходимость жесткой дисциплины труда, лишенного экономических стимулов.
Этими требованиями определялись и приоритеты защиты советской правоохранительной системы.
Предмет защиты принципа законности в его современном понимании существенно изменился с изменением правовой идеологии и законодательства в ходе судебно-правовых реформ. Ориентир на построение правового государства в центр защиты ставит личность, ее права и законные интересы, не противоречащие интересам гражданского сообщества (не государства, как прежде). Эта очевидная тенденция уже нашла отражение в изменениях процессуального и материального права. Она четко прослеживается и в обсуждаемых ныне проектах УПК РФ.
Главные пороки социалистической законности — ее дегуманизация, и игнорирование личности, избирательность, нарушение требования всеобщности, выводящее из-под действия Закона целые социальные группы, должны быть преодолены в соответствии с идеологией правового государства. И тогда законность станет реальной гарантией подлинного правосудия и прав человека.
В ходе реформ меняется профессиональное правосознание и психология работников правоохранительных органов. Пусть постепенно, но вырабатывается привычка рассматривать требование неукоснительного соблюдения закона как гарантию прав личности и как гарантию правосудия. Законность, в соответствии с процессуальным законодательством — один из главных критериев правосудного приговора и решения по гражданскому спору.
Однако в последнее время и в теории и в законопроектной практике все явственнее просматриваются попытки дискредитировать принцип законности.
Делается это не только путем перенесения на него пороков «социалистической законности», но и путем противопоставления Закона праву. При этом право понимается не как совокупность фиксированных норм, определяющих правила поведения, а как некое интуитивное представление об идеальном правовом поле, формируемом под воздействием международных правовых актов, судебных прецедентов и — в последнюю очередь — национального законодательства. Последнее можно игнорировать если оно, по мнению правоприменителя, не вписывается в складывающееся представление. Распространению этой, отнюдь не новой идеи, немало способствовала формула ст. I Российской Декларации прав и свобод человека и гражданина (22 ноября 1991 г.) о преимущественном перед законами РСФСР действии «общепризнанных международных норм, относящихся к «правам человека».,
Авторы проекта УПК ГПУ при Президенте РФ пошли дальше, записав в статье о законности уголовного судопроизводства: «Дознаватель, следователь, прокурор, суд, установив при рассмотрении дела несоответствие акта государственного или иного органа общепризнанным принципам и нормам международного права, международному договору РФ…, принимает решение в соответствии с правовыми положениями, имеющими наибольшую юридическую силу». Речь здесь ведется уже не о правах человека, а о любой правовой норме.
Странная и безусловно нежизненная рекомендация для следователя, дознавателя и судьи по вопросам, в которых Министерство иностранных дел часто не в состоянии ориентироваться !
И еще один шаг сделан в том же проекте в направлении размывания принципа законности; закон предлагается применять не в строгом соответствии с его содержанием, а «в соответствии с собственным правопониманием».
Правопонимание — новый термин для УПК. Его разъяснение можно встретить в некоторых эйфорических статьях о суде присяжных, характерных для 1993 года: «суд профессионалов не может не следовать закону, присяжные могут, ибо их решение — отражение народного правосознания. Присяжные раздвигают горизонты милосердия до пределов, недоступных профессиональному судье…» 65.