Выделяем споры вокруг суда, УПК и уголовного судопроизводства не только в силу своих профессиональных пристрастий, но и потому, что уголовный процесс, как система норм, регулирует наиболее острые общественные отношения, определяющие взаимоотношения личности и государства в репрессивной сфере. Порча суда, о которой в свое время говорил А. Ф. Кони, начинается с суда уголовного, ибо слишком велики здесь ставки и слишком много соблазнов для человека, которого мы с почтением называем судьей, но который легко может трансформироваться в крючкотворца-чиновника от судейского ведомства.
Каким быть суду, — ставим мы вопрос и, отвечая, имеем в виду прежде всего сферу уголовного судопроизводства.
Судебная реформа — это не только создание стройной системы судов, наилучшим образом приспособленных для решения правовых конфликтов и рассмотрения уголовных преступлений различной тяжести. Судебная реформа — это и совершенствование процедуры правосудия, или, как говорят специалисты — процессуальной формы.
Назначение УПК — установить оптимальный режим расследования и судебного рассмотрения дел о преступлениях, обеспечивающий как защиту прав личности, так и действенность правовых средств борьбы с преступностью. И уже здесь нас поджидает проблема, разводящая специалистов по разные стороны баррикад.
На различных этапах развития нашей правовой системы первая задача часто приносилась в жертву второй. Ныне явственно наметился крен в противоположную сторону. Во имя воистину великой идеи защиты прав человека (прежде всего — обвиняемого) многие готовы забыть о прямом назначении уголовной юстиции — сдерживании преступности, обретающей все более изощренные и разрушительные формы.
Мудрость законодателя и государственного деятеля состоит в том, чтобы реформируя право, сочетать эти задачи, а не противопоставлять их. Это очень трудно, вероятно, не менее трудно, чем лавирование между Сциллой и Харибдой. Но это выполнимо, если привлечь интеллектуальный потенциал правовой науки и правоохранительной практики и не торопиться разрушать уже имеющееся.
Речь идет о процессуальных гарантиях, о выделении из их необозримого числа гарантий правосудия.
С ними связано понимание функций и задач уголовного судопроизводства, определение роли отдельных субъектов доказывания и характера взаимодействия судебного контроля и прокурорского надзора за законностью расследования, наполнение содержанием отдельных принципов процесса (состязательность, презумпция невиновности); соотношение процессуального статуса обвиняемого и потерпевшего и др.
Очень непросто придти к оптимальному согласованному решению этих вопросов, ибо мешают нам психологические установки и стереотипы, укоренившиеся стандарты мышления.
Мы привыкли к тому, что гарантии в уголовном процессе — это прежде всего гарантии прав личности, причем не любой личности, а преимущественно обвиняемого. Но ведь это не вся проблема процессуальных гарантий, а только ее часть.
Мы все, приветствуя идею правового государства, в последние годы впадаем в явную крайность, абсолютизируя правозащитную функцию правоохранительных органов, стесняясь вспоминать основное назначение уголовного судопроизводства: раскрытие преступлений, изобличение виновного, применение принуждения по отношению к лицам, преступившим закон. Дошли до того, что в проекте Основ уголовного законодательства, опубликованном в последние годы жизни Союза ССР, наказание подавалось как чисто воспитательная мера без намека на кару. И ведь только после жесткой критики таких «гуманистических»перекосов, а может и с учетом резкого роста преступлений в последних проектах УК РФ обозначился возврат к пониманию наказания как меры государственного принуждения.
Итак, вспомним, что есть процессуальные гарантии.
Уголовно-процессуальные гарантии — это система правовых средств обеспечения успешного решения задач правосудия и охраны прав и законных интересов его участников.
Такое определение гарантиям мы дали в Курсе советского уголовного процесса 1989 г. Считаем его правильным и теперь.
Сходное понимание процессуальных гарантий содержится в Курсе М. С. Строговича (том I. — М. 1968. С. 56).
Однако и Строгович и другие авторы, касавшиеся процессуальных гарантий, ограничившись, как правило, общей констатацией того, что весь советский уголовный процесс есть система гарантий, обеспечивающих правильное расследование и разрешение уголовных дел, все последующие суждения о гарантиях связывали с обеспечением прав личности 59.
В сущности, к этому выводу приходят и авторы «Очерка развития науки советского уголовного процесса» 60.
Только в последние годы в связи с исследованием проблем уголовно-процессуального принуждения (Коврига 3. Ф.) и уголовно-процессуальных правонарушений в российском судопроизводстве (Ольков С. Г.) была более или менее обстоятельно исследована система средств, которые могут быть отнесены к гарантиям правосудия.
Итак, процессуальные гарантии могут быть классифицированы применительно к задачам судопроизводства или к его участникам. В общем плане речь может идти о двух типах гарантий — гарантиях правосудия (или иначе — гарантиях публичного интереса) и гарантиях прав личности. Они в какой-то, иногда значительной, части могут совпадать, но их отождествление недопустимо.
Так, меры процессуального принуждения (задержания, аресты, обыски, принудительные освидетельствования, допросы и т. д.) есть гарантии успешного расследования и рассмотрения дел, т. е. гарантии правосудия. Но их едва ли можно рассматривать как гарантии прав личности, в частности, — обвиняемого, если не впадать в абстрактные умозрительно-философские рассуждения.
Условием реализации процессуальных гарантий является точное исполнение обязанностей должностными лицами и органами, осуществляющими уголовно-процессуальную деятельность, на основе процессуальных принципов и норм.
К числу гарантий правосудия относится принцип состязательности, который одновременно служит и инструментом защиты личности. Идея состязательности имеется на вооружении всех авторских коллективов и, следовательно, вроде бы объединяет подготовленные проекты УПК.
Являясь очень емким принципом судопроизводства, состязательность одновременно есть способ исследования и оценки доказательств, способ отстаивания участниками процесса своих или представляемых интересов и способ реализации трех самостоятельных процессуальных функций: обвинения, защиты, разрешения дела.
Некоторые авторы проектов УПК склонны переоценивать значение состязательности, считая ее главным гарантом «подлинного правосудия», т. е. и истины и справедливости. Но ведь это не так. Спор сторон может обнажить истину, а может и похоронить ее в зависимости от того, совпадает ли истина с их интересами или им противоречит. Объективность, стремление к установлению истины защитнику противопоказаны, если в этом кроется угроза подзащитному. Равным образом и государственный обвинитель, освобожденный от функции надзор а за законностью, едва ли станет подрывать свои позиции в погоне за истиной.
Следовательно, состязательность лишь инструмент судебного познания, обеспечивающий далеко не однозначный результат. Все зависит от того, в чьих руках инструмент — т. е. от судей, их воли, инициативы, активности.
Такой вывод пугает авторов «Концепции судебной реформы», ибо активность суда они отождествляют с обвинительным уклоном. Но ведь это натяжка, и — довольно грубая. Обвинительный уклон преследовал иные цели и диктовался совсем другими причинами. Подлинная активность суда — должна быть связана с реализацией требования объективности и всесторонности исследования обстоятельств дела, с поиском истины. В этом случае активность спасительна. Анемичный суд — это анемичная власть, при которой расцветает алчность и произвол сильного, но не торжество правого.
Не надо думать, что активность суда в исследовании доказательств есть изобретение советского периода, — это свойство континентальных систем судопроизводства и русского пореформенного правосудия (см. Устав уголовного судопроизводства. 1864 г., статьи 613, 724 и др.).
Таким образом, состязательность — это не анархический диспут, а контролируемая судом (судьей) процессуальная деятельность. Закон определяет и направление этой деятельности — объективное и всестороннее исследование обстоятельств дела в границах обвинения и предмета доказывания. Все это — привычные нормы действующего УПК (ст. 20, 68, 243, ч. 2 и др.).
А теперь сравним три проекта УПК РФ, вынесенные на обсуждение к концу 1994 г., с точки зрения условий процессуальной состязательности 61.
Проект УПК НИИ Прокуратуры РФ обязывает суд, судью, прокурора, следователя, орган дознания «принять все предусмотренные законом меры для всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела в целях установления истины» (ст. 23 и отдельно о председательствующем в суде — ст. 278).
Проект УПК МЮ РФ лишь декларирует безадресный призыв: в процессе дознания, предварительного следствия и разбирательства дела в суде должны быть объективно и всесторонне исследованы все обстоятельства дела» (ст. 18). Правовые обязанности отсюда не вытекают и цель установления истины, как видим, отсутствует.
Проект УПК ГПУ Президента РФ вообще не содержит требования объективности и всесторонности исследования обстоятельств дела и установления истины. Здесь победила точка зрения о том, что истина известна только Богу, а судье лучше ни во что не вмешиваться, довольствуясь ролью стороннего наблюдателя или спортивного рефери.
Правосудие без истины — это действительно ново!
Пассивность суда — есть поощрение сильного, но не правого. Да и в какой стране мира правосудие строится по такому образцу? Известно, что принцип состязательности в его классической форме наиболее полно реализован в американской системе правосудия. Отсюда вполне естественен наш интерес к положению судьи как субъекта доказывания именно в этой системе.
Так вот в ней, несмотря на то, что главная обязанность по представлению доказательств возложена на заинтересованные стороны как правовой доктриной, так и прецедентами и законом подчеркивается активная роль судей судов первой инстанции в установлении истины по делу.
Правило 614 Федеральных правил использования доказательств (США) подчеркивает, что судья не ограничивается фактами и доказательствами, представленными по выбору сторон. Закон не требует от председательствующего судьи быть пассивным рефери. Более того, судья имеет право вмешиваться в представление доказательств сторонами — право, к которому можно прибегнуть, чтобы способствовать окончательному установлению истины.

Трудно согласиться с мыслью, что общеизвестные ныне неудачи реформ — в сфере экономики или в сфере права — только результат недостаточной компетентности реформаторов, или результат столкновения противоположных политических интересов. Внимательный анализ предварительных итогов судебно-правовой реформы наводит на мысль об отражении в ее актах наряду с импульсивными решениями определенной системы взглядов, идеологии. И в этом нужно попробовать разобраться.
Слово идеология в нашем стереотипном мышлении чаще всего ассоциируется с большевизмом, с господством тоталитарного режима. И потому оно вызывает аллергию. И стараются избегать его в современном обществоведении, или заменить маловразумительными и не всегда адекватными понятиями типа парадигмы (образец, модель решения той или иной задачи) 46 или концепции (замысел, идея, принцип деятельности) 47.
Но ведь идеология — это не более как система идей и взглядов относительно чего-либо, например целей данного общества и способов их достижения.
Соответственно формам общественного сознания принято говорить о политической, философской, правовой, религиозной и т. п. идеологии, как рациональной части сознания в отличие от его психологических компонентов в виде эмоций, привычек, убеждений.
Не будем бояться этого термина, тем более, что уже замечено — и своевременно, и справедливо — со страниц массовой печати, что общество без идеологии и идеалов не имеет перспективы 48.
Именно идеология, если это стройная система научно обоснованных представлений, способна указать путь консолидации общества, ориентируя его на некие базовые ценности 49. Такими ценностями, выступающими основой общественного консенсуса, принято считать (и это подтверждено историческим опытом) национальные, религиозные, гуманистические. Из них последние являются наиболее универсальными ценностями, отвечающими реалиям развитой демократии и предстающими в виде прав и свобод личности.
Говоря о важнейших идеях судебно-правовой реформы, мы, очевидно, должны ориентироваться прежде всего на права и свободы личности. Но при этом, с учетом младенческого уровня нашей демократии, нельзя отвлекаться и от национальной идеи (национальный дух, традиции, психология) и от преобладающих религиозных воззрений (христианская мораль).
Идеология для русского человека имеет особое значение: ему обязательно нужно знать «для чего жить, что строить, чему служить». «За идею, в которую он верит, и босой и голодный пойдет хоть на край света» 50. Но не любая идеология им будет принята, а только та, которая соответствует его стихийному мировоззрению (менталитету, как теперь принято говорить). А именное идеология, отвечающая здравому смыслу, простой нравственности, справедливости, состраданию, жертвенности, соборности, любви к отечеству, национальным традициям. Привносимая извне идеология индивидуализма, делового прагматизма, логического расчета, рыночного чистогана, раскрепощенной совести, глумления над понятием Родины и патриотизма, как бы она ни была удобна в отдельных ситуациях, воспринимается им как насилие над разумом и традициями, как покушение на святыни. А когда эти чуждые идеи проникают в государственно-правовую политику, наступает состояние социальной растерянности и апатии. Не отсюда ли пробуксовывание реформ, их отторжение во всех сферах, включая и экономику и право. Ведь суть господствующей ныне в нашем обществе идеологии (она есть и активно насаждается, средствами массовой информации, хотя и стыдливо скрывается за придуманными неологизмами) состоит в охаивании всего самобытного, национального, отечественного и откровенной ориентации на западные образцы. Причем используются образцы не всегда лучшего качества, без учета известного в психологии и медицине феномена несовместимости.
Мы уже кажется смирились с появлением спикеров и президентов, мэров и мэрий, префектов и супрефектов. Но это смирение кажущееся и опасное, ибо ведет к отторжению общественным сознанием чужеродных явлений, к нарастанию «административного луддизма», анемии власти, анархии.
Боюсь, что на этот путь бездумного копирования чуждых институтов становятся некоторые авторы российской судебно-правовой реформы. Более того, они спешат упредить и дезавуировать любые ссылки на особенности национальной культуры и национальные традиции: «…Следует исключить из научной дискуссии… игру на «любви к отеческим гробам» в качестве аргументов в пользу того или другого решения» 51.
Почему исключить? Разве у народов России нет собственного выстраданного опыта и разве они виноваты в том, что после ниспровержения монархии у государственного кормила перманентно оказывались преступники и воры. Да и не для нашего ли вящего унижения придуман афоризм насчет того, что каждый народ достоин того правительства, которое имеет?
В литературе, посвященной проблемам правосознания и правовой культуры, давно стали расхожими суждения некоторых теоретиков об исконном правовом нигилизме россиянина, которые кажутся особенно убедительными при наложении на современные правовые реалии. И действительно, исторически сложилось так, что для россиян право и правовая культура долгое время не имели самодовлеющего значения. Приоритет принадлежал нравственности, как совокупности неписаных норм, идущих от сущности человека и его внутреннего мира. Совесть шла впереди закона и права. Но она не отвергала права, а лишь то в праве, что не отвечало природе человека, его представлениям о правде и справедливости. Тезис о природном российском анархизме, социальном инфантилизме россиянина, не признающем общепризнанных норм поведения — унизительный для национального самосознания.
Чтобы любое реформаторское действо прошло под аплодисменты, надо было доказать, что все сущее не просто плохо, а плохо из рук вон и никакие «косметические» меры не помогут. Разрушение «до основания» — единственный выход.
На помощь приходит прием охаивания, благо основания для этого всегда найти нетрудно. Большевики, готовя переворот, не говорили об успехах промышленного развития России конца XIX и начала XХ века, о богатстве духовной жизни интеллектуальных слоев общества, о самопожертвовании состоятельных классов в годы войны с Германией. Они эксплуатировали «окопную правду», тяготы крестьян и рабочих, разоренных войной, призывали к «социальной справедливости» путем ограбления имущих. И добились успеха.
Разваливая судебную систему пореформенной России, В. И. Ленин с гордостью писал (а мы зачарованно повторяли это все семьдесят лет), что не реформируя старый суд, отдав его на слом, «мы расчистили этим дорогу для настоящего народного суда…» 52.
О том, что при этом уничтожался профессиональный судейский корпус, упразднялись традиции по сути единственного правоохранительного учреждения и насаждалось «революционное правосознание» люмпенов, — об этом как-то не думалось. Не отсюда ли начались беды беззакония и произвола, апофеозом которых стал 1937 год?
Потребовалась смена нескольких поколений, пока сформировались пусть не идеальные, но все же грамотные кадры, с тем самым высшим юридическим образованием, которое им смогли дать.

Общество на протяжении 70-ти лет не стояло на месте: формировалось социалистическое право, вырабатывалась концепция социалистической законности, формировался на основе новой политической и правовой идеологии профессиональный судебный корпус. Постепенно создавалось то, что в правовой науке именуется профессиональной этикой юристов, правовой культурой и культурой правосудия. Было осознано значение процессуальной формы для отправления правосудия и разработано неплохое процессуальное законодательство, призванное обеспечить «объективность, всесторонность и полноту» исследования обстоятельств каждого дела, возможности для вынесения законного, обоснованного и справедливого решения.
Несмотря на все это, объявляется о необходимости коренной судебной реформы, о поисках способов оторвать суды от бюрократической системы, очеловечить их идеями гуманизма, справедливости, профессионального долга и чести. Не продиктованы ли эти призывы преувеличением пороков современного отечественного правосудия? Или столь сильны пережитки «революционного правосознания» судей, что позволяют им как и прежде в отдельном человеке видеть не более, чем винтик сложной государственной машины, а главным критерием судебной истины, как и укоренившейся морали считать соответствие ее «интересам построения коммунизма»?
Чтобы снять возникающее сомнение, посмотрим, как обосновывается проведение судебной реформы в России.
Справедливость требует отметить, что необходимость судебно-правовой реформы была осознана уже в начале перестройки, когда КПСС еще оставалась единственной «руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций» (ст. 6 Конституции СССР 1977 года), объединяющей по сути в своих руках власти законодательную, исполнительную и судебную.
В резолюции XIX Всесоюзной конференции КПСС (июнь 1988 г.), принятой по докладу ее Генерального секретаря «О ходе реализации решений XXVII съезда КПСС и задачах по углублению перестройки», содержался ряд принципиально важных положений, заставлявших по-новому взглянуть и на нашу правовую действительность (до этого были в основном рапорты об успехах в деле укрепления законности, борьбы с преступностью, расцвете социалистической демократии), и на состояние правосудия.
«Ключевое значение, — отмечалось в резолюции конференции, — имеет (разграничение функций партийных и государственных органов и возрождение полновластия Советов снизу доверху. Вместе с реформой судебной системы и других институтов, обеспечивающих правовое регулирование взаимоотношений между государством и гражданами, охрану политических, экономических, социальных и личных прав общества, это направлено в конечном счете на завершение создания социалистического правового государства, в котором высшим принципом будет безусловное подчинение всего и всех закону» 27.
Это положение ценно признанием того, что права граждан обеспечены не в полной мере (до этого официальная пропаганда исходила из тезиса о том, что социалистическая демократия, как демократия высшего типа, отличается от лживой буржуазной демократии тем, что все права и свободы граждан СССР, провозглашенные Конституцией, надежно гарантированы). Но здесь же содержится и очередная большая ложь о том, что социалистическое правовое государство уже в основном построено и лишь нуждается в завершении. Диссонансом этому утверждению звучит призыв той же резолюции «радикально пересмотреть уголовное, административное, процессуальное и исполнительно-трудовое законодательство. Первостепенное внимание необходимо уделить правовой защите личности, упрочить гарантии осуществления политических, экономических прав и свобод советских людей» 28.
Читатель в недоумении: где мы находились к середине 1988 г. — на этапе завершения построения правового государства или в начале пути?
Далее в резолюции предлагалось повысить роль суда в системе социалистической демократии путем укрепления его авторитета и независимости, обеспечения гарантий состязательности и гласности, соблюдения презумпции невиновности, недопустимости обвинительного уклона; укрепить независимость прокуроров, расширить участие защитников в предварительном следствии и в судопроизводстве, пойти на увеличение числа народных заседателей — при рассмотрении в суде наиболее сложных дел 29.
Судя по этим установкам, это пока еще было началом движения в направлении к нормальным, цивилизованным человеческим отношениям, к правовому государству. Да и было ли это действительным стремлением руководства КПСС, или это было призывом к очередной кампании, связанной с имитацией борьбы за нечто качественно новое в системе права и правосудия. Второе предположение кажется убедительным, — ведь в Резолюции XIX партконференции не ставился вопрос о коренных преобразованиях юстиции, скажем, о создании независимой судебной власти, о ее переориентации на защиту гражданского общества и прав личности, о расширении судебной юрисдикции и проч.
Эти вопросы будут поставлены несколько позже. С развитием гласности и «плюрализма мнений» начнет стремительно нарастать критика и КПСС, и социалистического государственного монстра со всеми его «вещественными атрибутами» в виде армии, органов госбезопасности и репрессивной правоохранительной системы. Все отчетливее станут раздаваться голоса, изобличающие суд как прислужника политической системы, выполняющего навязанные ему задачи по защите «революционных завоеваний» и борьбе с преступностью. Выполнение первой из них, как мы видели, превращало суды в орудие политических репрессий, выполнение второй с неизбежностью толкало суды на позиции обвинительного уклона. И в первом, и во втором случаях цель установления истины и обеспечения справедливости отступали под натиском других целей — целей «государственного масштаба». Приемы судебного познания приспосабливались к их достижению. Права и интересы отдельной личности оказывались второстепенными. Этот порок социалистического правосудия осознавался представителями отечественной правовой науки и первое тому доказательство — не утихающие на протяжении многих лет активные споры по поводу сущности и условий реализации принципа презумпции невиновности 30, а также споры о характере истины, устанавливаемой судом, о чем речь пойдет ниже.
В «Концепции судебной реформы в Российской Федерации», представленной Президентом РСФСР и одобренной Верховным Советом РСФСР 24 октября 1991 г. на основе обобщения критических материалов о деятельности судов, прокуратуры, органов дознания и предварительного следствия, делается вывод о кризисе юстиции в России. Отмечается ее несостоятельность 31 в деле охраны законности и правопорядка, что выражается в неспособности сдерживать рост преступности, низком профессиональном уровне работы 32, подмене цели защиты общества от преступлений целью борьбы с преступностью 33. Подчеркивается идеологизация юстиции, ее ориентация на интересы государства и негуманность, обвинительный уклон судей, кадровый голод, нищенское материально-технической обеспечение присутственных мест и т. д. и т. п. 34.
Эти выводы и оценки в какой-то мере можно было бы подтвердить результатами социально-правовых исследований в СССР в последние два десятилетия, предшествовавшие перестройке 35.
Реформы, как видим, назрели.
Синдром политизированного правосознания имеет свои пики реальных проявлений, совпадающие с общественными катаклизмами, обострениями политической борьбы в обществе. В этих случаях увеличивается, как правило, количество политических процессов и сомнительных с точки зрения объективной истины приговоров. Но всегда остается и общеуголовная, не имеющая политической окраски, преступность, и гражданско-правовые конфликты.
Было бы недопустимой натяжкой переносить политические факторы, уводящие суд от поисков истины, на всю судебную практику, как это делают некоторые авторы, разгоряченные собственной смелостью в критике «порочного правосудия». Так, основываясь на умозрительной оценке терминологического и понятийного аппарата, используемого законодателем в УПК РСФСР, некто Е. Мизулина поставила себе целью доказать и «доказала», что вся судебная деятельность советского периода не может быть отнесена к правосудию, ибо опиралась на принцип, противоположный презумпции невиновности 36. Автора не смущает тот исторический факт, подтверждаемый судебной статистикой и специальными исследованиями 37, что суды в СССР в целом, хотя и не на очень высоком уровне, но все же справлялись с задачей по разрешению гражданских споров и общеуголовных дел, особенно в десятилетия последовавшие за реформой 1958 г. И если здесь допускались отступления от закона и правды, то в относительно ограниченных масштабах, и диктовалось это далеко не всегда идеологическими установками партии и государства, а чаще совсем другими факторами. Эти факторы достаточно убедительно указывались в специальной литературе, упомянуты они в «Концепции судебной реформы»: профессиональная некомпетентность, коррупция, карьеристские соображения, толкающие судей и органы расследования на обеспечение «благоприятных» показателей, и т. п.

Для философов, правоведов и историков советского периода характерно утверждение о том, что все предшествующее Октябрьской революции 1917 года является предысторией человечества. Касается это в равной мере оценки государства, права, правосудия, которые лишь с господством марксистско-ленинского учения обрели подлинно гуманистическое содержание.
Мы начнем свой анализ с конкретного примера, достаточно, по нашему мнению, информативного.
Трофимов Н. П. дважды попадал в объятия советского правосудия — в конце тридцатых и в начале шестидесятых годов. В сущности это были разные эпохи: расцвет массовых репрессий сталинизма и хрущевская демократическая «оттепель». Судьба Трофимова в целом уникальна по своей зловещей трагичности, но его столкновения с судом дают вполне типическую картину функционирования «правоохранительной системы» первого в истории человечества пролетарского государства и потому заслуживают внимания.
Несчастья обрушились на него еще в ту пору, когда он был молод, здоров и беззаботен. Вместе со своими друзьями — студентами выпускного курса медицинского института — он участвовал в праздничной первомайской демонстрации на Дворцовой площади Ленинграда. Вместе с ними подхватывал здравицы в честь Советской власти, партии большевиков и «легендарного героя гражданской войны» Клима Ворошилова, украшавшего своим присутствием торжественную трибуну вождей флагмана Октябрьской революции.
Спустя несколько дней Николай был арестован — ночью, под рыдания домочадцев, — а затем и осужден по ст. ст. 58–10 УКРСФСР за контрреволюционную агитацию и пропаганду. Со временем станет известно, что был донос «компетентным органам» от его приятеля-однокурсника, которому он — Николай — во время демонстрации что-то нелестное сказал по адресу Ворошилова. Кажется, это была его фраза о том, что Ворошилову не следовало везти из Москвы крикунов для провозглашения лозунгов, — их де и в Ленинграде найти нетрудно.
В 1953 году (год смерти вождя!) Трофимов освободился по отбытии наказания постаревшим и тяжело больным человеком. Гулаг есть Гулаг. О реабилитации не было речи. Больших трудов ему стоило добиться разрешения на сдачу экзаменов за последний курс института и получить диплом врача… с опозданием на 20 лет.
Он находит работу в подмосковном детском туберкулезном санатории, удачно женится на доброй, отзывчивой, ставшей любимой, женщине. И тут начинается вторая полоса его несчастий. Трофимов видит в повседневной жизни нечто противоположное тому, что он ожидал увидеть «на воле» после смерти кровавого диктатора. Процветает наушничество, доносы, воровство и круговая порука. Обкрадываются больные дети, расхищается имущество санатория, не по назначению используются служебные машины, лучшие апартаменты санатория занимает приезжающее на отдых высокое начальство. Все это — под эгидой главврача, которому с помощью подхалимов и покровителей создается репутация талантливого специалиста и неподкупного руководителя.
Трофимов включается в борьбу за справедливость. Сначала — с трибуны собраний и конференций, затем — направляя письма и докладные в Минздрав. Не дремлют и его враги, распуская о нем грязные слухи вплоть до обвинений в развратных действиях по отношению к детям, — видели как он при рентгеноскопии грудной клетки девочки снял резиновые перчатки.
Атмосфера накаляется… Во время очередного столкновения с главврачом Трофимов наносит ему смертельный удар топором.
Дело слушалось по первой инстанции судебной коллегией по уголовным делам Мособлсуда. Кроме прокурора обвинение активно поддерживали общественные обвинители (от тех, кто незаконно пользовался благами санатория).
Адвокат приложил немало усилий, чтобы собрать смягчающие вину Трофимова обстоятельства. Они были, эти обстоятельства. Но суд отмел их как некую излишнюю лирику, не стал доискиваться до объяснения подлинных мотивов преступления. Жестокое убийство налицо и приговор был жестоким — высшая мера наказания. После подтверждения приговора, Верховным судом РСФСР и отклонения ходатайства адвоката о помиловании (Трофимов не жаловался и о помиловании не просил) осужденный был расстрелян.
Итак, в первом случае осуждения состав преступления явно отсутствовал, и приговор суда можно объяснить политической установкой на борьбу с классовыми врагами. Во втором случае — убийство на почве личных неприязненных отношений, вызванных нездоровой служебной обстановкой и злоупотреблениями потерпевшего — не было оснований для применения высшей меры наказания. Сработала характерная для правосудия советского периода еще одна установка на «искоренение преступности». Выполнение этой установки, уже не столько навязываемой извне, сколько идущей от убеждений судьи, впитанной его сознанием и психологией, не оставляло места ни сочувствию «маленькому человеку», ни желанию вникать в его внутренний мир и переживания.
Атмосфера бездуховности и безразличия прочно внедрилась в советские учреждения, на принципах которых, по призыву В. И. Ленина, строился и суд 17.
На протяжении многих десятилетий важнейшим методологическим требованием наших общественных наук был классовый подход: каждое социальное явление предлагалось оценивать с позиций классовых интересов. В этом был свой резон. Рабовладелец и раб, фабрикант и наемный рабочий по-разному оценивают и право, и мораль, и правосудие.
Есть большой соблазн продолжить этот ряд и попытаться выяснить, есть ли расхождения в оценках общественных явлений у демократов, приобщенных к власти и госсобственности (через приватизацию и привилегии), и у демократов, нищающих под гнетом инфляции. Нам очень бы не хотелось это делать, ибо нынче модно (другое идеологическое клише, возводящее в методологический принцип политики, морали, права и науки, — идею общечеловеческих ценностей. За ней слышится призыв к гражданскому миру и тем она привлекательна для людей, уставших от классовых битв и диктатуры пролетариата. Велик соблазн рассматривать человечество как большую семью, в которой господствует гармония интересов, мир и дружба, взаимное уважение и поддержка. Простые нормы общечеловеческой нравственности определяют отношения людей в этой семье. Дух толерантности и всепрощения делает людей добрыми и снисходительными к недостаткам ближнего. Зло вроде бы уже и не возмущает, если его стараться не замечать, насильник в смущении опускает руку, если ему подставить другую щеку.
О чем речь, — подумает читатель, — о христианской морали, о Моральном кодексе строителя коммунизма с его постулатом «человек человеку — друг, товарищ и брат», или о новом мышлении, с туманных деклараций о котором начиналась так называемая перестройка?
Речь идет о раскрепощении нашего сознания, об опасности крайних оценок, об идеологических шараханиях, об уходе от здравого смысла.
Идея коммунистического рая развенчана как утопическая, и, надо думать, поделом) Несколько поколений советских людей, не жалея усилий, идя на огромные личные жертвы, строили отношения «нового типа», формировали «нового человека» — человека будущего. И кажется, все мы поверили, что победа в этой борьбе почти одержана. Но стоило рухнуть партийному диктату с его казарменной дисциплиной, и «новый человек» оказался с вполне звериным оскалом неандертальца. Стиль жизни стали определять лавочники, вымогатели, мафиози, продажные чиновники и другие социальные мародеры. Усилия мощной индустрии пропаганды брошены на то, чтобы внушить всеобщую любовь к прелестям капитализма, ориентированного, надо полагать, на «общечеловеческие ценности». Удастся ли пропагандистам «нового мышления» убедить соотечественников в безусловной справедливости порядка, при котором несколько десятков семей захватывают большую часть национального богатства и считают при этом себя благодетелями человечества. Является ли новая вселенская ложь спасительнее прежней лжи? Мы возвращаемся в общее историческое русло человечества, подчинившись примеру большинства народов планеты. Но обретаем ли истину? Лозунг равных прав и равных возможностей, под сенью которого формировались отношения буржуазного общества, лжив изначально, ибо никогда люди не рождались на свет с равными физическими и интеллектуальными задатками и тем более с равным исходным капиталом. Справедливый закон — это не равный для всех закон, а закон, создающий дополнительные гарантии для слабого. Так ли уж были правы древние юристы, провозглашая лозунг dura lex, sed lex. Закон должен быть суровым, в определенных случаях, и человечным всегда.

Человечество на всех этапах своего развития не могло обойтись без суда — учреждения по разрешению споров между людьми и понуждению их к отказу от таких форм поведения, которые представляли угрозу общим интересам. Уже изначально, с момента зарождения, значение функции правосудия было чрезвычайно велико: ее отправление поддерживало престиж нарождавшихся социальных норм — традиций, обычаев, морали, права, вносило элемент упорядоченности в стихийно складывающиеся общественные отношения, утверждало справедливость, правопорядок. Рассудить спорящих, осудить нарушения, покарать преступника — таково назначение этой социальной функции и отсюда ее наименование — судебная функция. Сферу судопроизводства, особенно уголовного, Ш. Монтескье считал «важнее для человечества всего прочего в мире» 1.
Если в этом суждении и есть доля преувеличения, то она незначительна. Суд — это, в конечном счете, наиболее надежная защита человека от преступных посягательств на его собственность, здоровье, честь; от всевластия государственно-бюрократического аппарата и его изощренного в вымогательствах чиновничества. Конечно, такая оценка относится не ко всякому суду и судьям, а лишь к тем из них, кто осознает высокую миссию служения гражданскому обществу, народу, человеку, а не пристраивается к судебному ведомству в поисках личных выгод и привилегий.
А. Ф. Кони, выдающийся русский общественный деятель, труды которого с благодарностью и благоговением штудирует не одно поколение отечественных правоведов, писал: «…судья призван прилагать все силы ума и совести, знания и опыта, чтобы постигнуть житейскую и юридическую правду дела. Облекая эту правду в определенные формы, он должен способствовать в каждом отдельном случае восстановлению поколебленного правопорядка» 2. Характеризуя правила судопроизводства, Кони отдавал приоритет не им, а судье, их применяющему, утверждая: «чем глубже касаются они личности и участи человека, чем более важным интересам общественной жизни они служат, тем серьезнее представляется вопрос — в чьи руки отдается приложение этих правил и при каких условиях» 3. К этим двум вопросам можно бы добавить еще один, из них вытекающий и являющийся важнейшим для раскрытия нашей темы: что призван защищать суд, какие задачи перед ним стоят, заинтересован ли он в установлении истины?
С точки зрения здравого смысла судебное познание имеет целью установление подлинных отношений участников конфликта (гражданско-правового спора, преступления, проступка), их адекватную юридическую оценку и формулирование обязывающего вывода, связанного, как правило, с понуждением сторон к совершению определенных действий или возложению на виновного бремени ответственности за общественно опасное деяние.
Но для истории человечества закономерностью является скорее отступление от здравого смысла. Кипение политических страстей, борьба групповых и индивидуальных интересов, усугубляемая аморальностью и невежеством, делают линию поступательного движения цивилизации зигзагообразной, с крутыми изломами, разрывами, движением вспять. Периоды расцвета культуры сменяются варварством, активная социальная деятельность — застоем, созидательный труд — разрушением. Благоговейное отношение к социальным нормам — обычаям, морали, праву — сменяется воинствующим отрицанием их ценности, нигилизмом, повергающим общество в хаос войны всех против всех.
Правосудие, призванное вносить упорядоченность в общественные отношения, карать зло и активно поддерживать добрые нравы, далеко не всегда лучшим образом выполняло это свое предназначение, — оно подвержено тем же болезням, что и общество в целом, и развивалось по общим с ним законам.
Гелиэя — судебное учреждение Афин периода расцвета греческой демократии (V–IV в. до н.э.) — казалось бы, наилучшим образом была приспособлена для поисков справедливости и защиты граждан. Это был суд присяжных, осуществлявший надзор за изданием законов Народным собранием, за правильностью избрания должностных лиц, являлся высшей судебной инстанцией по рассмотрению злоупотреблений должностных лиц республики. Но важнейшей функцией Гелиэи было отправление правосудия по уголовным делам. Судьи (гелиасты) избирались по жребию архонтом из числа свободных граждан и приводились к присяге, торжественно обещая судить согласно законам и постановлениям афинского народа, а также согласно своей совести, с одинаковым чувством благосклонности выслушивать истца и ответчика: «Если я сдержу свое слово, да будет мне благо, если я нарушу его, да погибну со всем моим родом» 4.
Многочисленность состава суда (от 200 до 2 000 гелиастов), широкое применение метода жеребьевки при формировании его отделений для рассмотрения каждого дела, что исключало предварительный сговор судей и воздействие на них заинтересованных лиц, тайное голосование при вынесении приговора создавали благоприятные условия для отправления правосудия в строгом соответствии с содержанием присяги. Но Гелиэя не пережила Афинскую республику. Как утверждают историки, ее упадок был связан с обострением антагонизма между свободными и рабами, с одной стороны, и падением нравов — с другой.
Сначала тлен поразил обвинителей, каковым мог быть любой гражданин, возбуждавший дело в суде. Они стали извлекать доход, шантажируя намеченную жертву, превращаясь в своеобразный класс ябедников-сикофантов. Затем и гелиасты научились брать взятки, оправдывая виновных. Нет необходимости говорить о том, что Гелиэя являлась судом для свободных граждан. Рабы могли быть лишь источником доказательств и допрашивались с непременным применением пыток.
Но и полноправный гражданин Афин мог поплатиться жизнью, независимо от реальной вины, если его деяния содержали угрозу существующим порядкам. Вспомним судьбу философа Сократа (470–399 гг. до н.э.), приговоренного к смерти по частному обвинению некоего Мелита из пригорода Пифоса: «Сократ виновен в том, — доносил он, — что не признает богов республики и желает заменить их игрой своего воображения. Он виновен в развращении молодых людей» 5.
Исследователи, разъясняя политические взгляды Сократа, отмечают, что он подвергал суровой критике недостатки современной ему афинской демократии, убеждая своих слушателей в том, что власть в государстве должна принадлежать «лучшим», т. е. нравственным, справедливым и опытным в управлении гражданам 6.
Не в этом ли причина столь сурового приговора и не напоминает ли нам трагедия Сократа судьбу отечественных «врагов народа», пропущенных через гулаговский «архипелаг»?
Если рассматривать человеческую историю как цепь экспериментов, связанных с поиском оптимального государственного устройства и такого его «вещественного атрибута», как суд, то едва ли удается избежать пессимистических оценок: идеал не был достигнут.
Историки права выделяют типы суда и уголовного судопроизводства соответственно социально-экономическим формациям — рабовладельческий, феодальный, буржуазный, социалистический 7. Этим подчеркивалась мысль о том, какому классу служит суд, на защиту каких ценностей он ориентирован, какие интересы накладывают отпечаток на цели судебного познания. При этом не столь существенна сама процессуальная форма, которая может быть обвинительной (состязательной), как в древних Афинах и Риме, а затем во многих буржуазных государствах, или розыскной (инквизиционной), как в большинстве средневековых феодальных государств, или смешанной, соединяющей черты розыска и состязательности, свойственной европейским государствам, включая СССР и Россию.