Понятие о юридических лицах в средневековой юриспруденции, светской и канонической. Учение Гейзе и Савиньи об юридических лицах. Учение германистов Безелера и Блунчли. Учение о бессубъектных правах: Демелиус, Виндшейд, Кеппен, Бринц, Беккер. Посредствующие взгляды Ранды и Белау. Взгляды романистов Кунце и Барона. Взгляд Лассона. Учение Иеринга, Сальковского, Цительмана, Больце, Леонгарда. Теория Гирке. Взгляды Карловы, Колера и Шлоссмана, Аффольтера, буркгарда, Рюмелина, Дювернуа, Бернатцика, Зродловского, Штоббе, Дернбурга и Регельсбергера. Конструкции Бирлинга и Книпа. Оценка разнообразных взглядов. Точки соприкосновения между корпорациями и институтами. Юридические лица как общественные организации. Взгляды Сермана и Джоджи. О капиталах и несамостоятельных институтах. Вопрос о деликтоспособности юидических лиц. Вопрос о лежачем наследстве как об юридическом лице с точки зрения современного права. В чем состоит прогресс новейшей юриспруденции, сравнительно с римской, по вопросу о существе юридических лиц?
В средние века, как известно, юриспруденция образовала две ветви: светскую и каноническую, представлявшиеся легистами и канонистами. Древнейшие легисты-глоссаторы стояли буквально на почве источников римского права, подводя всякие вообще юридические субъекты, не совпадающие с естественным лицом, под корпоративную схему, и прилагая к ним римские термины "UNIVERSITAS" и "COLLEGIUM". К universitates причислялась также и "ECCLESIA", именно в смысле местного союза, т. е. при тогдашнем церковном устройстве, конечно, не в смысле местного общества верующих, а в смысле клерикальной ассоциации или совокупности духовных лиц, состоящих при церкви. Таким образом составилась следующая дефиниция церкви: "ECCLESIA Deo serviendum ad constitutarum vel constitutorum loco sacro aliquo in mulierum virorum coadunatio collectio dicitur"[193]. Тот факт, что в действительности существовали такие церкви, при которых состояло только одно духовное лицо, а не союз лиц, просто-напросто игнорировался.
Еще менее затрудняли легистов богоугодные заведения, которые с одной стороны можно было причислять к ecclesiae, а с другой стороны можно было подводить под родовое понятие "COLLEGIA" и "COPRORA", так как находящиеся в госпитале или в доме призрения бедные (personae miserabiles) по старинным представлениям составляли коллегию. Мало того, глоссаторы даже и понятие о государстве, как оно выражено было в источниках римского права, применяли буквально к империи своего времени, которую они отождествляли с римской империей императорского времени, упоминание в источниках о сенате и народе применяли буквально к римскому сенату и народу своего времени, королей и других светских властей представляли занимающими место римских магистратов с производной властью и территории их - занимающими место римских провинций и городов. С этой точки зрения всякий народ, всякий город и всякая республика в обширном смысле подводились под римское понятие "UNIVERSITATIS", причем, однако, делалось сильное ударение на то, что каждая universitas имеет своего главу (rector universitatis), которому приписывается совокупность начальственных, как бы выделенных из корпоративной сферы, правомочий[194]. Но если легисты, держась за источники римского права, подводили церкви и церковные институты под римское понятие universitatis несмотря на то, что действительность не совсем соответствовала этому понятию, то канонисты ушли и еще дальше, переделав корпоративное понятие universitatis в чисто институтное, не переставая, однако, держаться за римскую терминологию. С точки зрения канонистов тем менее можно было говорить о корпоративном союзе в собственном смысле как носителе прав, что средним векам вообще неизвестна была идея, что корпорация получает качество юридического субъекта исключительно для имущественных целей, т. е. корпорация во всех проявлениях ее жизни рассматривалась как единый юридический субъект, которому даже принадлежит собственное jus publiсum[195].
Уже в христианской церкви древней римской империи институтная идея, как мы видели выше, восторжествовала над корпоративной, хотя юриспруденция и законодательство не сошли с почвы корпоративных воззрений. И средневековые канонисты пошли в том же направлении, которому благоприятствовали ход развития церковной жизни и весь строй церковный. Если и церковь рассматривается канонистами, говорит Гирке[196], как общение верующих, как coetus universalis или как universitas, то этим означается только ее пассивный круг действия, только базис ее мистического тела; ее живое единство лежит в ее Божественном Главе и земном Его представителе. Основание ее единства и устройства, одушевляющего и оживляющего весь ее организм, есть не соединенная воля членов, а единая воля ее Основателя. Жизнь ее течет с высот единого центрального пункта в низменности состоящих под ее господством областей; божественная воля проводится и распространяется сверху вниз через земного представителя Христа - папу, и если конструируемой таким образом универсальной церкви придавалась юридическая личность, то, разумеется, источником этой личности не могла быть совокупность членов, а единственно Бог и посредственно Его земной представитель. А поэтому и отдельные церкви суть не что иное, как получившие самостоятельность для внешних целей члены универсальной церкви, имеющие одну с ней природу, воспроизводящие в тесных границах ее существо, из универсальной церкви проистекает их жизнь и туда же она возвращается; воплотившаяся в них воля есть индивидуализированная и локализованная форма проявления одной и той же учредительной воли, которая одушевляет и универсальную церковь; поэтому и личность той или другой церкви стоит вне и выше ее носителей, т.е. совокупности клириков.
Канонисты пользовались однако теми же римскими терминами, как и легисты, принимая за синонимы corpus, collegium, societas, communitas, congregatio, collectio и т.п., впрочем, преимущество обыкновенно отдавалось слову "CORPUS", которым всего легче можно прикрыть недостаток корпоративной основы. Поэтому они еще менее, чем легисты, могли смущаться фактическим существованием церквей не коллегиатских, т. е. имеющих при себе не совокупность духовных лиц, а оно духовное лицо, напр., приходского священника. В коллегиатских же церквах они, подобно легистам, могли находить даже и корпоративную основу, по крайней мере в смысле клерикальном, и учили, что епископ, аббат или иной прелат есть глава, а соединенные в духовную ассоциацию клирики или монахи суть члены, все же вместе составляют единое corpus церкви. Однако на это "CORPUS" и смотрели не более и не менее, как на тело только, а не как на самую церковь; с возрастающей резкостью высказывалось, что прелат и коллегия не суть церковно-юридический субъект, а только представляют его. А если так, если личность составляется не телом, а только оживляющим это тело духовным единством, и если это невидимое единство есть не что иное, как олицетворенная местная ветвь универсального божественного учреждения для спасения человечества, то не было уже никаких препятствий олицетворять и отдельные должности с юридически обособленным имуществом (beneficium, mensa episcopalis, praebenda каноников). Так далеко ушли канонисты от римских universitates, все еще держась за римскую терминологию! Не излишне будет добавить, что канонисты первые стали прямо и без обиняков называть universitas как юридический субъект лицом, persona, применив этот термин, конечно, прежде всего к церкви и обосновав его на тех аллегорических изображениях в церковных источниках, где церковь представляется как sponsa, uxor, mater или filia[197].
Чрезвычайно важное значение для средневековой юриспруденции, как канонической, так и светской (легистов-поглоссаторов) имел папа Иннокентий IV, влияние которого на юриспруденцию с половины XIII в. Гирке сравнивает с влиянием Савиньи на юриспруденцию нынешнего столетия. Иннокентий именно был творцом того юридического догмата, который господствовал до последнего времени, что юридическое лицо есть фикция. Поводом к происхождению теории фикции были довольно любопытные вопросы церковного права, напр., может ли universitas подлежать отлучению от церкви, допускаться к присяге, быть восприемницей детей при крещении и, наконец, вопрос, столько же интересовавший цивилистов, как и канонистов: обнимает ли встречающееся в законах и договорах выражение , или , также и юридическое лицо. Иннокентий впервые установил положение, что корпорация как таковая есть бестелесное, мыслимое лишь существо, - это есть не что иное, как юридическое понятие, не совпадающее с понятием связанных лиц, а поэтому и не может подлежать отлучению; как бестелесное существо она не имеет способности воли и не может действовать сама, а только через своих членов. Философский номинализм послужил при этом подспорьем для учения Иннокентия: стали прибегать к аналогии родовых понятий для подкрепления той мысли, что и universitas как universitas, т. е. как родовое понятие, есть не что иное, как абстракция мышления без всякой реальности[198]. Иннокентий же впервые стал проводить теоретические границы между корпорацией и товариществом (societas). Между корпорациями, по аналогии с реальными и персональными сервитутами, он различил collegia realia (каковы civitates, burgi, ecclesiae на территориальной основе) и personalia (каковы collegia peofessionum, negotiationum, officiorum, religionum, scholarium, вообще те соединения, в которых, кроме союза лиц, имеется также и имущественный, но не территориальный субстрат), причем заявил прямо, что деление это он не из источников римского права почерпнул, а сам изобрел[199].
Любопытную, однако, судьбу имела установленная Иннокентием теория фикции в средневековой юриспруденции. Она сделалась общим достоянием канонистов и легистов-поглоссаторов, но и те и другие сделали существенное отступление от нее в отношении к волеспособности и деликтоспособности юридических лиц. Здесь жизнь, как говорит Гирке, оказывалась сильнее, чем теоретическая последовательность: идея уголовной ответственности союзов слишком глубоко коренилась в сознании времени и слишком широко разветвилась в законодательстве и практике, чтобы могла быть искоренена при помощи одной логической дедукции. Большинство канонистов, не оспаривая фиктивной природы universitatis как существа в отношении к деликтоспособности и наказуемости корпораций, поддерживало противоположный воззрению Иннокентия принцип, опираясь на один канон из лжеисидоровского сборника, который говорит, что церковь не должна брать себе другого епископа при жизни своего прежнего епископа, чтобы не впасть в преступление блуда или прелюбодеяния. Глосса замечает к этому канону: "ERGO universitas etiam et delinquere potest ecclesia"[200].
Легисты, с Бартолом во главе, последователем номинализма, вполне усвоили каноническую теорию фикции. "UNIVERSITAS, universitas et ficta persona tanquam - они, рассуждали", или "CONNSIDERATA in ipsa se", есть простое , нечувственное и невидимое, в понятии лишь существующее, и если она называется "CORPUS", то это не "CORPUS verum", а "CORPUS intellectuale imaginatum, repraesentatum, fictum, mysticum",[201]. По мере того как становилась техническим термином для обозначения universitatis, тем более это стали противополагать лицу, как представляемое лишь, воображаемое лицо - persona repraesentata et ficta. Отсюда, по-видимому, следовало бы, что это лицо, как простое понятие, не имеет ни души, ни тела, ни воли, а стало быть не может и деликтов совершать. Но из фикции, как оказалось, можно было сделать и дальнейшее употребление: "UNIVERSITAS vel et - puniri possunt delinqnere habent animam fictione eadem sic turis; fictam personam tamen personam, veram habeant non licet легисты, говорили collegium" [202]. Таким образом, фикция сама себя и наказала: если фикция может придать понятию личность, то та же самая фикция может придать этой личности и душу, так что эта личность может и деликты совершать, и наказанию подлежать.
В последние десятилетия средних веков никто уже не спорил о деликтоспособности корпораций, признавая вслед за Бартолом, что фикция личности сообщает корпорации и деликтоспособность, и отсюда выводилась допустимость accusationis criminalis против нее [203]. Со времени же Бартола получила общее признание юридическая личность лежачего наследства, которая, как различная по существу, противопоставлена всем другим юридическим лицам. Это различие формулировано таким образом: hereditas представляет personam mortui, в силу юридической фикции, а всякая другая корпорация (universitas, collegium, corpus, curia, ecclesia) представляет personam viventem. И замечательно, что при совершенно ясном сознании столь существенного различия между лежачим наследством и остальными юридическими лицами юриспруденция вплоть до нынешнего столетия продолжала подводить всякую юридическую личность под общую категорию корпораций, т. е. понятие юридических лиц научно развивалось только в отношении к universitates personarum. В первый раз [204] установил несколько категорий юридических лиц Гейзе[205], по учению которого юридическое лицо есть все, что в государстве признается за отдельный субъект прав; но всякое такое лицо должно иметь какой-нибудь субстрат, который образует или представляет юридическое лицо. Субстратом же этим могут быть: 1) люди, и именно: а), отдельный человек в данное время, напр., должностное лицо, б) одновременный союз многих (univer-sitas), 2) вещи, и именно а) поземельные участки как субъекты сервитутного права, б) целое имущество лица (фиск[206], наследство), в) какая-нибудь имущественная масса, посвященная общеполезной цели и поставленная под особое управление.
Но чье влияние сделалось решительно господствующим в юриспруденции, по крайней мере первой половины нынешнего столетия, - это влияние Савиньи, учение которого об юридических лицах состоит в следующем. Первоначальное понятие лица или юридического субъекта совпадает с понятием человека; каждый отдельный человек и только отдельный человек правоспособен[207]. Лишь благодаря положительному праву это понятие лица может испытать двоякую модификацию, ограничительную и распространительную: именно, во-первых, многим людям может быть вполне или отчасти отказано в правоспособности, и, во-вторых, правоспособность может быть переносима на нечто такое, что не есть отдельный человек, следовательно искусственным образом может быть создано юридическое лицо. Юридическое лицо - это есть искусственный, фиктивный субъект, допускаемый только для юридических целей, и искусственная способность этого субъекта распространяется только на отношения частного права. Как простая фикция, юридическое лицо не может иметь сознания и воли, и следовательно недееспособно; этот недостаток дееспособности восполняется представительством, как при опеке и попечительстве над малолетними и безумными. Название лица Савиньи предпочитает всяким другим названиям, ранее употреблявшимся, в особенности названию , которое нередко придавалось этому субъекту. Несмотря на то, что всякое вообще юридическое лицо есть нечто искусственное, Савиньи различает между ними такие, которым нужно приписать естественное или необходимое существование (каковы общины), и такие, существование которых есть искусственное и произвольное (институты и вольные союзы). Затем, смотря по тому, имеют ли юридические лица видимое проявление в известной сумме отдельных членов или не имеют такого видимого субстрата, но имеют более идеальное существование, основывающееся на общей, достигаемой ими цели, Савиньи различает корпорации и институты (Stiftungen), хотя допускает возможность перехода одного вида юридических лиц в другой. Наконец последнее различие между юридическими лицами устанавливается тем обстоятельством, имеют ли они более развитое и сложное устройство или более скудное и простое. Одиноко и вне этих противоположностей Савиньи ставит величайшее и важнейшее из всех юридических лиц - фиск, т. е. само государство, мыслимое как субъект частноправовых отношений, однако не в смысле корпорации всех граждан государства. Лежачему наследству Савиньи отказывает в личности, находя, что хотя римляне и прибегали к фикции продолжения личности умершего наследодателя и в этом смысле сравнивали лежачее наследство с юридическими лицами как фиктивными же, но делали это только для того, чтобы сделать возможными для наследственных рабов приобретения в пользу наследства[208].
Учение Савиньи получило в позднейшей науке, в отличие от разных других позднейших построений, название теории олицетворения (Personificationstheorie), - название, не совсем правильное, так как оно не указывает на самую сущность теории, на то именно, что допускаемая этою теорией личность есть вымышленная, в действительности не существующая, , как выразился Кирульф[209], а не живое явление реального миpa.
Около половины нынешнего столетия высказались некоторые ученые против этой теории, исходя притом из совершенно различных принципов. Первые выступили германисты (Безелер и Блунчли в особенности)[210], которые из изучения германского права вынесли убеждение, что корпорация не может быть фиктивным лицом, так как она есть действительное, реальное, живое лицо, а не искусственный продукт мышления, и что нельзя произвольно ограничивать существование корпорации областью только частного права, ибо некоторые виды корпораций могут принимать участие в публичной жизни с самостоятельными правами. В организации общин выражается самостоятельная общинная воля, подобно тому, как высшее и могущественнейшее лицо - государство выражает свою собственную, государственную волю. Эта истина, говорит Блунчли[211], на которой покоится автономия общин по германскому праву, игнорировалась в римской доктрине и благодаря новейшим юристам даже в новейшие законодательства проникло пагубное положение, что и поэтому нуждаются в опеке государства[212], причем не замечалось, в какое внутреннее противоречие впадали, выводя общин из того основания, что они не суть индивиды, и искали помощи у государства, которое, однако, ведь тоже не есть индивид!
Германисты, находя, что римская universitas не обнимает всех корпораций гражданского права, различают между корпорациями, во-первых, Genossenschaften, т. е. такие соединения людей в одно целое, в которых права индивидов срослись с правом целого[213], или, как говорит Блунчли[214], в которых части остаются видимыми, соединенные субъекты не удаляются в область мышления, а подчиняются общению и составляют из себя целое, а в переводе на более простой язык, такие союзы, в которых имущество принадлежит целому, но вместе и каждый отдельный член имеет долю в этом имуществе или извлекает из него определенную выгоду - во-вторых, universitates в собственном, римском смысле, в которых из соединения многих людей порождается новый, не составной, но единый и простой юридический субъект, вполне отличный от отдельных людей, служащих ему субстратом, но не участвующих в его личности. однако и здесь не связывается с какой-либо фикцией. Требуется, конечно, большая абстракция для того, чтобы мыслить союз людей только как единство, чем видеть в союзе вместе и связанных в этот союз индивидов. Но если ошибаются те, которые , то ошибкой же будет и обратное: , или [215]. Организм общины есть ее тело, и ее органы служат духу общины, как органы человеческого тела духу индивида[216]. О виднейшем представителе германизма О. Гирке, который в своей Genossenschaftstheorie исправил разные недостатки и восполнил пробелы, допущенные первоначальными германистами, не считавшими нужным объяснять, каким образом могли бы быть приложимы их воззрения к другим юридическим лицам[217], и доходившими, как в особенности Блунчли, до крайностей в проведении параллелизма между органами человеческого тела и членами общественных организмов, будет сказано ниже.
Вслед за германистами выступили другие противники теории олицетворения, отправною точкою для которых послужил тот принцип, что если в юридических лицах реального субъекта нет, то его не нужно и придумывать, ибо и фикция не может создать лицо там, где его нет на самом деле. Значение фикции было с особенною обстоятельностью рассмотрено Демелиусом[218]. Фикция есть только орудие юридической терминологии и представляет собою лишь особую форму выражения для юридического приравнивания различных отношений. Сила юридической фикции состоит не в том, чтобы давать бытие тому, чего нет на самом деле, а в том, чтобы допускать последствия, как будто бы небывшее случилось или случившееся не произошло. Сторонники теории олицетворения составляют такой силлогизм: только лица могут быть кредиторами; богоугодные заведения могут быть кредиторами; ergo богоугодные заведения суть лица. Демелиус, напротив, более правильным находит такой силлогизм: богоугодные заведения могут иметь требования; богоугодные заведения не cyть лица; следовательно требования могут принадлежать не одним только лицам.
Еще раньше Демелиуса Виндшейд и Кеппен, по поводу в особенности лежачего наследства, высказались в том смысле, что имущество после умершего продолжает существовать в качестве имущества бессубъектного, не принадлежащего никому и охраняемого лишь объективным правом в качестве имущества. Виндшейд в приложении к своему сочинению , 1856, сделал даже попытку философского обоснования бессубъектных прав вообще. Субъективное право, говорит Виндшейд, есть признанное объективным правом господство воли. Если закон приписывает кому-либо право, то это значит, что закон признает его волю господствующей в определенном отношении над волею другого лица, или, точнее говоря, закон дозволяет ему выразить волю определенного содержания, которой должны подчиниться другие воли. Если право налагает на кого-либо обязанность, то это значит, что право рассматривает волю этого лица, как подчиненную в определенном отношении другой воле, или, точнее говоря, как такую, которая должна подчиниться, если против нее выразилась другая воля определенного содержания. Закон притом предоставляет возможность перенесения права с одного лица на другое и не ограничивает права жизнью первого получателя, так что каждый последующий обладатель имеет не другое право сравнительно с предыдущим, а то же самое, не подобное, а тождественное. Право, таким образом, остается то же самое, хотя носитель его переменился, из чего видно, что право есть субстанция, а лицо - акциденция. Следовательно, право, не ограничиваемое определенным лицом, не есть признанное законом господство воли (Wollend?rfen)[219] определенного лица, но есть признанное законом господство воли (Wollend?rfen) определенного рода, а отсюда следует, что субъект есть нечто несущественное для права.
Вслед за Виндшейдом в борьбу с юридическими лицами вступил Бринц, который в предисловии к первому изданию своего учебника пандектов 1857 г. обозвал юридические лица чучелами (Vogelscheuche), которые в системе гражданского права должны иметь столь же мало места, как не могли бы претендовать на особое упоминание в естественной истории те чучела, которые выставляются в огородах и в садах для пугания птиц. Догмат , рассуждает Бринц, составлен произвольно новейшими учеными; на самом деле, по смыслу источников римского права и по словоупотреблению, нечто (т. е. какое-либо имущество или право) может принадлежать не только кому-нибудь (pertinere ad aliquem), но и чему-нибудь (pertinere ad aliquid).
Имущества богов, городов, храмов, принадлежали чему-то, так как нельзя указать лица, кому бы они принадлежали. Это что-то есть именно цель, которой они и принадлежали, почему самое приличное название для имущества так называемых юридических лиц есть (Zweckverm?gen). Бринцу справедливо возражали, что он не на вопрос отвечает, ибо вопрос в том, кому принадлежит имущество юридических лиц, а Бринц отвечает: имущество предназначается для известной цели: в действительности и физическое лицо может задаться известной целью и на достижение ее обращать свое имущество. Бринц думал отклонить это возражение, настаивая на принадлежности имущества цели[220]. Назначение или поставление цели для имущества (Zwecksatzung) не нужно, говорит он, смешивать с обращением имущества в принадлежность (Zuwendung) цели. Подобно тому, как принадлежностью вещей одному лицу исключается принадлежность их какому-либо еще другому лицу, так же точно исключают себя взаимно pertinere ad aliquem и pertinere ad aliquid. Тут Бринц очевидно сближается с учением Савиньи, только Савиньи олицетворял цель, а Бринц делает цель собственником или кредитором, не делая ее в то же время лицом, и сущность спорного вопроса, конечно, не стала от этого понятнее[221].
Можно, пожалуй, говорить о принадлежности имущества к цели, подобно тому, как столяр говорит о принадлежности такого-то ящика к такому-то столу, рам или ставней к таким-то окнам, или слесарь - о принадлежности ключа к такому-то замку, но подобными оборотами речи нисколько не исключается принадлежность вещей лицу. Совершенно справедливо замечание Н. Л. Дювернуа: [222], и следовательно невозможность допущения бессубъектного целевого имущества. Так как и Бринц сам сознается, что целевое имущество издревле рассматривалось так, , и что в этом отношении и изменять ничего не следует[223], то едва ли не прав Арндтс, выразившийся, что смертельные удары, направляемые на юридические лица, в сущности суть удары по воздуху, не могущие оказать никакого влияния на теорию права, так как всегда существовали и будут существовать права собственности, требования и обязанности, не имеющие человеческого субъекта и предполагающие иной субъект[224].
Достойно замечания, что и Виндшейд, подобно Бринцу, не считая допущение мыслимого лица логически неизбежной необходимостью, видит, однако, в нем нечто естественное и целесообразное, - естественное потому, что оно вытекает из естественного чувства, основанного на глубоком влечении к личности, проникающем человеческую природу, - целесообразное потому, что им удовлетворяется потребность юридической техники, так как благодаря ему становится возможным дать единое выражение юридическим нормам, невзирая на то, принадлежат ли права субъекту, или не принадлежат[225]. За удержание же юридических лиц ввиду обычая и удобства словоупотребления высказался и еще один поборник бессубъектного имущества - Беккер[226], который довел положения теории бессубъектного имущества до последней крайности.
Беккер уже в статье [227] доказывал, что бумага на предъявителя есть юридический субъект, кредитор, или loco creditoris, носитель требования, ибо требование существует даже и тогда, когда бумага остается без хозяина и владельца и, стало быть, не состоит ни к какому лицу ни в каком юридическом отношении. Бумага, по мнению Беккера, есть юридический субъект постольку, поскольку бытие требования связывается единственно с бумагой и ни с каким другим кредитором, кроме нее; осуществляется же это требование бумаги через представителей, определяемых их отношением к бумаге, могущих быть хозяевами бумаги, но не кредиторами связанного с бумагой требования. С этой точки зрения, очевидно, нужно бы было признать юридическими субъектами и все государственные кредитные билеты, на которых значится, что предъявителю их выдается известная сумма звонкой монетой, билеты в театр, в концерт, в табль-д'от, а пожалуй, и римские tesserae frumentariae. В 1861 г. Беккер (Zweckverm?gen, insbesondere Peculium), объясняя существо римского пекулия, который он, между прочим, сравнивает с русским крепостным правом, высказал следующее суждение об отношении пекулия к институтам. Пекулий есть целевое имущество, т. е. совокупность (комплекс) имущественных объектов, сдерживаемых в своем единстве не столько лицом, к которому они тяготеют, сколько целью, которой они служат. Этот имущественный комплекс, составляющий, собственно говоря, часть имущества господина, во многих отношениях рассматривается так, как если бы это было самостоятельное имущество, имеет своих должников и кредиторов, а также свое особое управление. Но равным образом и институты суть не что иное, как комплексы всевозможных имущественных частиц, сдерживаемых в своем юридическом единстве присущей им целью и соответствующим этой цели управлением. Пекулий, однако, имеет хозяина, у которого, кроме того, есть еще и другое имущество, так что пекулий составляет часть имущества; институтное же имущество есть не часть, а целое имущество, самостоятельное и не имеющее себе хозяина[228]. Если обособленное пекулиарное имущество можно назвать , то институтное имущество следует назвать . Затем в статье , разрывая всякую связь между юридическим субъектом и волеспособностью на том основании, что дети и безумные не имеют воли, а между тем признаются юридическими субъектами, Беккер делает отсюда такой вывод, что нет никакого основания настаивать на том, чтобы юридическим субъектом был непременно человек: таковым могут быть и вещи, и бестелесные отношения. Субъект лежачего наследства, институтов и корпораций - не те, которым принадлежит распоряжение, а то medium, которое дает им распоряжение, т. е., по Беккеру, мыслимая идея, цель наследства, института, корпорации. Временное отсутствие распорядителя, а равно и пользователя не вредит существованию прав. Пользователями могут быть и животные, и даже безжизненные вещи, напр., произведения искусства, здания. Если обыкновенно прибегают к условию (condicio) и наказу (modus) для того, чтобы обеспечить существование верного пса, лошади, картины, здания, то ведь это не прямой путь, а окольный: отчего не идти прямой дорогой и не назначать прямо денежные суммы псу, лошади и т. п.?
Бринц в особенности ничего не мог бы возразить на это: ведь имущество может принадлежать не только кому-либо, но и чему-либо. Кто тут субъект права, для Беккера вполне безразлично, и этим вопросом он не занимается, а имеет в виду лишь реальность вещей и показания опыта: ведь возможно, что наследодатель только и думает о своем верном псе, о своей заслуженной лошади, о портрете или картине, с которыми связана тысяча воспоминаний. По мнению Беккера, возможны даже и иски, напр., от имени петуха Тираса и английской кобылы Беллоны, хотя судья, может быть, и был бы на первое время, как полагает Беккер, несколько удивлен подобными исками. Имущество ведь может принадлежать ad aliquid, во имя этого имущества и может вчиняться иск, причем, конечно, предполагается, что всякому праву, пользователем которого является вещь, должен быть дан в распорядители человек. Юридические лица вообще, насколько может быть речь о них в науке права, суть не что иное, как целеназначения (Zwecksatzungen) с приспособленными к достижению тех или других целей аппаратами[229]. Беккер своими последовательными выводами из теории целевого имущества всего лучше и нагляднее показал, до каких абсурдов можно дойти, отправляясь от этой теории. Выводы Беккера, справедливо замечает Цительман [230], суть решительно contra bonos mores и поднимают волосы дыбом на голове. По его теории мы не должны будем удивляться, если когда-нибудь на листках газет прочитаем список членов акционерного общества, в котором будут значиться: тайный советник А, мопс Шнауцерль и фонтаны на Лебедином пруду, или если мы получим повестку о явке в суд в качестве свидетелей по делу кобылы Беллоны с кучером Х.
Некоторые ученые сделали попытку занять посредствующее положение между теорией олицетворения и бессубъектным имуществом, именно Ранда[231] и Белау[231]. Первый, полемизируя с Демелиусом, признал неизбежным в отношении ко всякому имуществу вопрос: кому оно принадлежит, кто кредитор и кто должник? Целевое имущество Бринца, как противоположность личному имуществу, Ранда находит нелогичным, ибо логичнее было бы противополагать личное и безличное, целевое и бесцельное. Но он высказался в то же время и против теории олицетворения, говоря, что даже и существующее словоупотребление не имеет того смысла, будто объективное право создает субъект, которого на самом деле нет. С большей обстоятельностью ту же мысль развил Белау, с той однако разницей, что он желает изгнать из словоупотребления само название . Против Савиньи он говорит, что способность иметь право не обладает могуществом игнорировать требования логики и делать из черного белое, а следовательно не может создавать и имущественные субъекты с распространением на них правоспособности. Белау ссылается, между прочим, на римское выражение . Где в источниках говорится о , там, очевидно, пустое место, которое и занимает vice fungens. А если бы hereditas, мunicipium и проч. были олицетворены, то место лица было бы не пусто, а юридически заполнено, так что нельзя было бы говорить о ; подобно тому, как, напр., domini vice fungens не может быть рассматриваемым как принадлежащий ко второму роду собственников, так и personae vice, фунгирующее имущество, не может быть рассматриваемо как второй род лиц.
Но с другой стороны, Белау находит немыслимым и безличное имущество, а так как не принадлежащее индивидуальному какому-либо лицу имущество есть нечто неотвратимо-неизбежное в гражданском обороте, и следовательно неизбежным представляется конфликт между требованиями логики и требованиями гражданского оборота, то нужно прибегнуть к фикции, но не к той фикции, которой создается несуществующее лицо, а к другой. Эта другая фикция состоит в том, что фактически бесхозяйное имущество, которое можно назвать целевым, не связывая с ним однако ошибочной идеи бессубъектного права, разыгрывает роль лица в действиях своих администраторов в пользу намеченных его целями физических лиц. Так как этим актером, разыгрывающим роль лица, по мнению Белау, всегда должно быть имущество, то нет никакого основания проводить различие между корпорациями и институтами ввиду различия субстрата[232]: субстрат для личной роли (Personenrolle) и в корпорациях и в институтах есть одинаково имущество. - Примирительная попытка Белау никого не удовлетворила. Между юридическим или фингированным лицом и ролью лица в самом деле невозможно усмотреть какое-либо различие, как справедливо говорит Штоббе[233]; что же касается ссылки на римское выражение , то Арндтсом было остроумно замечено, что если кому желательно называть юридические лица вице-лицами, то не было бы причин отказывать ему в этом удовольствии[234].
В своей системе пандект[235] Беккер таким образом оценивает историческое значение теории целевого имущества. Существование юридических лиц после Бринца, говорит он, лишилось всякой жизнерадостности. Если приверженцы учения Бринца все еще находятся в меньшинстве, и даже между ними самими существуют очень важные разности, то, однако, число правоверных последователей Гейзе или Савиньи еще того менее. Кто выступает теперь в защиту юридических лиц, делает это или как апологет, с сознанием того, что защищаемое учение сильно потрясено и без свежего подкрепления не выдержит разгрома, или конструирует какую-нибудь новую теорию, которая мимоходом изрекает обвинительный приговор против всех прежних. Прогресс, к которому вынудил юриспруденцию Бринц, состоит в том преимущественно, чтобы не столько смотреть на то, чего нет во всех тех формациях, о которых идет речь, сколько на то, что есть в действительности. Тем самым исследование сошло с тропинок произвольной спекуляции и вступило в колеи методической науки, которая везде должна исходить из самого точного наблюдения реально существующих вещей. Реально же данное - это есть целевое имущество, которое и должно быть неотчуждаемым достоянием всякой истинной юридической науки. Что Бринц выдвинул чрезвычайно важный момент в понятии юридического лица - цель, в этом, конечно, не может быть никакого сомнения. Но этот момент выдвинут был еще раньше, и притом с такой силой, что Савиньи[236] даже олицетворил цель. Что имущество имеет также чрезвычайно важное значение для юридического лица, в этом равным образом нельзя сомневаться; но об имуществе едва ли кто-нибудь и раньше забывал, рассуждая о юридических лицах.
С исторической точки зрения, историческая оценка Беккером теории целевого имущества не может быть названа правильной и потому, что исторически раньше выступили против фиктивных субъектов германисты в лице Безелера и Блунчли, чем приверженцы бессубъектного имущества. По-видимому, более прав Гирке, который утверждает[237], что все новейшие теории, изъявшие фикцию из учения о юридических лицах, в том числе и теория бессубъектного целевого имущества, обязаны своим происхождением толчку, данному германистами, которые противопоставили фантому фингированного лица воззрение на корпорацию как на реальное союзное лицо. Впрочем, сделанную Беккером характеристику позднейших теорий нельзя не признать весьма меткой. Действительно, почти каждый из ученых с более или менее известным именем выставил свою собственную теорию юридических лиц.
Солидарность с германистами заявили прежде всего некоторые романисты, как Кунце и Барон. Кунце[238] считает в основании ложным тот взгляд, будто корпорации должны быть причисляемы к фингированным лицам: община, народ - это не простые названия, а исторически органические реальности, которые из себя самих, соответственно их типической сущности, порождают органы своего действования и столь же естественны, как и отдельные люди. В отношении к институтам Кунце не выработал себе определенного взгляда: то он считает необходимой фикцию[238] для догматической их конструкции, то считает возможным обойтись без фикции на том основании, что в статутах увековечивается акт воли, который есть объективная реальность, способная служить основой для имущества[239]. Барон первоначально[239] присоединился к воззрению Блунчли, рассуждая, что не только государство, но и все вообще корпорации не из изобретательной чьей-либо головы возникли, а даны с началом истории. Корпорация основывается на естественной необходимости, а не на фикции, и есть истинная естественная личность; но даже и те корпорации, которые не в силу непреодолимых естественных влечений возникли, а являются как продукт воли, свободно и сознательно действующей, намеренно стремящейся к известным юридическим эффектам, не менее естественны, чем и корпорации, исторически данные. Свое воззрение Барон старался подкрепить некоторыми аргументами из римского права, напр., отношением вольнооотпущенника к освободившей его на волю республике[240], институтами hospitium и clientela[241]. Об институтах как другом роде юридических лиц, Барон не распространяется; впрочем, обмолвился выражением, что в universitates bonorum мы имеет бессубъектное (активное или пассивное) имущество. Тем неожиданнее был поворот, который сделал Барон в своих пандектах[242], где он возвращается к точке зрения Савиньи, формулируя ее даже с большей резкостью, чем это сделал сам Савиньи. Все право, рассуждает Барон, существует ради людей, поэтому и имущественные права предназначены для людей. Отдельный человек распоряжается ими по усмотрению, или, правильнее говоря, по усмотрению ставит те цели, которым должны служить имущественные права. Но есть цели, идущие дальше отдельного человека, и если известная сумма материальных благ предназначается исключительно для достижения такой цели, то цель уподобляется человеку, ибо ей объективным правом приписывается та же правоспособность, как и отдельному человеку. Она фингируется как лицо, могущее быть собственником, наследником, кредитором, должником. Таким образом, юридическое лицо есть дозволенная постоянная цель, которой в силу юридической фикции принадлежит иму-щественная правоспособность[243].
Более решительную поддержку германисты нашли в негерманисте и в неюристе - Лассоне, который взглянул на юридические лица с точки зрения философии права и международного права, имея в виду главным образом государство, но не теряя из вида и корпораций вообще. Не надо забывать, говорит Лассон, что нефизические лица выступают не только в частном праве, но и в публичном праве играют весьма важную роль и свое, подвергаемое иронии и сомнению, существование обнаруживают весьма заметным образом. Спрашивается, почему человек называется в том строгом смысле, в каком это слово употребляется правоведением? Юрист отвечает: он называется так в качестве субъекта, а субъект прав он есть: 1) потому, что имеет волю, которая сама себе может ставить цель, 2) потому, что он имеет разумение, необходимое для того, чтобы избирать соответствующие этой цели средства, 3) потому, что имеет физическую возможность к тому, чтобы своей волей, руководимой разумом, вызывать определенные, чувственно распознаваемые, эффекты и подвергаться подобным же влияниям со стороны внешнего мира. Но человек, очевидно, имеет еще и другие качества, высшего и низшего порядка, которые, однако, правом не принимаются в соображение; человек есть гражданин, член церкви, существо, созданное для богоподобия, для нравственной деятельности, для подвигов любви и проч.
Таким образом, право, собственно говоря, делает абстракцию и видит в человеке только лицо, которое не есть адекватное представление человеческого существа в его всецелости. Право может даже ограничивать или совсем не признавать личности человека, и если раб рассматривался только как составная часть имущества, то ведь это не что иное, как фикция; напротив, на фикции ли основывается признание не людей лицами, это вопрос сомнительный. Нельзя сказать, чтобы корпорация имела сознательную волю и сама ставила себе цели, но она существует как таковая воля, цель, или лучше тенденция, за которую нельзя не признать объективного внешнего существования. Этой действительности бессознательная воля, цель, тенденция достигает таким образом, что приобретает для себя интеллигенцию и физическую мощь людей, которые становятся служебными в отношении к ней орудиями, и именно поэтому и делается лицом. Живые люди, осуществляя эту цель, которая не есть их собственная цель, в качестве уполномоченных и служителей чуждой им воли, избирают при помощи собственного разума целесоответственные средства к ее существованию и, отдавая в ее распоряжение свою собственную физическую мощь, восполняют то, чего не достает этой цели для личности, и таким образом она получает те же качества, которые человека делают лицом: волю, разумение и физическую мощь, которые, как поставленные в ее распоряжение, становятся ее волей, ее интеллигенцией, ее мощью. Отказывая таким лицам в реальности, придется отрицать и вообще существование каких бы то ни было лиц, ибо никто никогда не видал и не слыхал лица. То, что мы видим, слышим, осязаем, это есть тело лица, из деятельности которого мы заключаем, что оно имеет самосознание, волю и разумение, но то же самое мы заключаем и из деятельности моральных лиц[244]. Моральное лицо, как и физическое, - оба существуют как неопровержимые причины эффектов, подлежащих внешним чувствам. При этом до понятия физического лица достигают путем абстракции, выделяя из полного существа человеческой индивидуальности одну сторону; для понятия же морального лица не требуется и такой абстракции, ибо и самое лицо не шире этого понятия.
Таким образом, моральное лицо мы находим везде, где из хода человеческой жизни и из природы ее условий естественно вытекающая цель находит человеческие мозги, мыслящие в пользу этой цели, и человеческие руки, отдающие ей свою мощь, так что эта цель и соответствующее ей разумное действование в непрерывающемся ряде актов вызывают явственно распознаваемые эффекты по внешнем мире и подвергаются таковым же[245]. Аргументация Лассона, которой нельзя отказать в некоторых здравых мыслях, отчасти страдает неполнотой, - так как об институтах Лассон говорит весьма мало, ограничиваясь весьма проблематическим положением, что больничное здание составляет тело института, отчасти неточностью, - так как, по Лассону, всякую цель, все то, чему могут служить интеллигенция и физические силы людей, можно бы было возвести на степень юридического субъекта, - отчасти непоследовательностью, - так как автор, определив корпорацию как бессознательную волю или цель, приобретающую в служащих ей людях сознание, разумение и мощь, о государстве, однако, говорит, что в нем не люди действуют, а посредством людей действует уполномочившее их государство, так что они должны исполнять волю уполномочившего, а не свою собственную. Остается непонятным, каким образом государство, будучи само бессознательной волей, могло бы кого-либо уполномочивать к чему-либо. Неверно и то, что для юридического лица не требуется никакой абстракции: та именно сторона, которая интересует цивилиста, должна быть отвлекаема из понятия государства и общин, иначе опять нужно бы было вернуться к древнеримскому смешению государства как верховной власти с государством как собственником и контрагентом.
Оригинальную точку зрения на существо юридических лиц занял Рудольф Иеринг. Его взгляд на юридические лица стоит в связи с его взглядами на право вообще как в субъективном, так и в объективном смысле. Он отвергает фиктивные лица, но точно так же отвергает и бессубъектное имущество: нет права без субъекта, и субъектом этим могут быть только действительные лица, а не фиктивные, - таковы его юридические догматы. Право в субъективном смысле есть не что иное, как юридически (посредством исков) защищаемый интерес, юридическая обеспеченность пользования, а право в объективном смысле есть обеспечение жизненных условий общества. Способность воли не требуется для понятия субъективного права, важно лишь то, кто имеет пользование правом. Пользование же правами всегда принадлежит естественным лицам - людям как дестинатарам, т. е. тем именно лицам, для которых они и предназначены. В корпорациях члены настоящие и будущие суть истинные дестинатары юридического лица, хотя в видах практической осуществимости иска не отдельные члены, а возведенная в искусственное личное единство совокупность может преследовать общие интересы. Юридическое лицо как таковое неспособно к пользованию, не имеет интересов и целей, не может иметь и прав. Не юридическое лицо как таковое, а отдельные члены суть истинные юридические субъекты. Юридическое же лицо есть не что иное, как обращенная вовне форма, в которой обнаруживаются и благодаря которой делаются возможными отношения его к внешнему миру; для внутренних отношений эта форма не имеет значения, так как тут мы имеем дело с индивидуальными правами, которые каждым отдельным членом могут преследоваться путем иска. В институтах точно так же центр тяжести всей юридической машины лежит не в институте самом, а в естественных лицах (бедных, больных и проч.) как дестинатарах, так что олицетворение их есть не что иное, как форма назначения и предоставления имущества для целей и интересов неопределенных лиц[246]. Лежачему наследству Иеринг отказывает в юридической личности. В праве, говорит он, нужно различать активную и пассивную сторону: тогда как активная немыслима без пассивной, последняя, напротив, возможна и при временном отсутствии управомоченного субъекта. Юридический объект остается связанным, так что для будущего управомоченного подготовляется, так сказать, ложе права, которое, правда, еще пусто, но уже готово и для неуправомоченных закрыто. Наследственные вещи до вступления в наследство не состоят ни в чьей собственности, возможный будущий собственник - наследник в то время еще не есть действительный собственник, но наследственные вещи предназначены для него, и это назначение исключает всякого другого от юридического усвоения их. Связанность наследственных вещей, подобно связанности вещей военнопленного и безвестно отсутствующего, как пассивное действие права, должна быть обсуживаема с той же точки зрения, как при условии суспензивном и резолютивном, при сроке, и в римском праве еще при фидеикомиссарном отпущении на волю (fideicommissaria libertas), а также при условной манумиссии (statuta libertas)[247].
В одном из позднейших своих сочинений [248] Иеринг к юридической точке зрения на союзы людей и на институты присоединил точку зрения социального политика. Союз людей, говорит он, есть организационная форма общества; нет такой цели, к которой бы эта форма не была применима и не применялась исторически. Только там, где цель может быть достигаема без вступления лица в союз, единственно путем предоставления имущества, рядом с universitas personarum как дополняющая становится universitas bonorum. Та и другая заключают в себе весь аппарат для преследования общеполезных целей. Обе принадлежат к публичному праву, или, вернее, образуют его, ибо публичное есть все то, что касается целей всех и всех вызывает к соединенной деятельности; неправильно было бы ограничивать понятие публичного права государством и церковью. То правда, что государство и церковь заключают в себе столь бесконечно богатое жизненное содержание, что, сравнительно с ними, остальные союзы представляются мышонком в отношении к льву; но ведь и мышонок, и лев суть одинаково млекопитающие. И государство, и церковь принадлежат к категории общеполезных союзов. Различие не в структуре, а только функциональное, в цели. Государство поглощает в себе все цели общества. Чем было первоначальное обучение, спрашивает Иеринг? частным делом. Затем? делом союзов. Теперь? государственным делом. Чем было некогда призрение бедных? частным делом. Затем? делом союзов. А теперь что оно? государственное дело. Поглощение государством всех общеполезных союзов есть лишь вопрос времени.
Из того, что право, по определению Иеринга, есть обеспечение жизненных условий общества, следует, что все нормы объективного права имеют целью обеспечение жизненных условий общества, и следовательно общество есть целевой субъект их; но этим не ниспровергается тот раньше высказанный принцип, что действительный целевой субъект есть человек, индивид, в пользу которого направляется в конце концов всякое юридическое постановление, принадлежит ли оно частному, уголовному или государственному праву. Общественная жизнь, связуя людей общностью постоянных целей в высшие образования, расширяет тем самым формы обнаружения человека. К человеку как индивиду, рассматриваемому в отдельности, примыкает человек общественный как член высших соединений. ставя эти соединения на место его в качестве целевых субъектов относящихся к ним юридических положений, мы в то же время не забываем, что с них лишь начинаются выгодные последствия этих положений, с тем чтобы перевести их на естественного человека, так что все положения имеют в виду его. Но это не мешает признать различие механизма, при помощи которого цель права реализуется для человека, и качество субъекта перенести на все формации, в которых индивид рассматривается не как таковой, а как член высшего целого. Точки зрения юриста и социального политика, говорит Иеринг, различны: последний, оставляя за юристом свободу в употреблении принадлежащего ему понятия юридического субъекта, со своей стороны свободно распоряжается понятием целевого субъекта. С точки зрения социального политика, общеполезные институты не суть целевые субъекты; но юрист в силу достаточных, с точки зрения юридической техники, оснований признает за ними качество юридического субъекта. Наоборот, качество целевого субъекта нужно приписать не только индивидам, государству, церкви, союзам, но и обнимающему их всех обществу. Пять означенных целевых субъектов суть целевые центры всего права: к ним относится все вообще право, вокруг них группируются все учреждения и постановления.
Теория Иеринга во всех пунктах вызвала против себя основательные возражения. Во-первых, не соглашаются с его определением объективного права. Вынудимость или принуждение не есть существенный момент в понятии объективного права. Есть такие юридические нормы, вынудимость которых представляется весьма несовершенной, каковы нормы международного права, или вынудимость которых может оказаться совершенно невозможной, каковы нормы об обязанностях носителей высшей власти в государстве[249]. Даже если мы будем иметь в виду только область имущественных отношений, не касаясь других человеческих интересов высшего порядка, мы должны убедиться, говорит Бирлинг, что где чувство долга или собственный интерес, напр., поддержание кредита, не побуждает к исполнению велений объективного права, там страх перед иском лишь сравнительно редко может действовать. Бесчисленные неисковые дела, встречающиеся ежедневно, напр., сделки с несовершеннолетними, долги по игре и т. п., равно как жизнь в таких общественных союзах, которым юридическая личность со стороны государства не усвоена, показывают, что в действительной жизни гораздо более рассчитывается на свободное исполнение свободно принятых на себя обязательств, чем это обыкновенно думают[250]. К этому основательно добавляют, что и вообще везде, где требуется положительное действие (содеяние), а не отрицательное, принуждение может разбиться о непреклонное упорство лица обязанного, так что возможным окажется лишь суррогат требовавшегося содеяния в виде возмещения убытков или в виде наказания[251]. Во-вторых, не соглашаются с понятием Иеринга о субъективном праве. Право не есть интерес, который защищается, даже если бы понимать в самом широком смысле; субъективное право есть средство защиты интереса[252].
Далее, разрывая, подобно Беккеру, связь между субъективным правом и волей, Иеринг субъектами права считает тех, кому принадлежит пользование. Но пользователь, как и распорядитель, может быть таковым только de facto, а не по праву. Убийца может оказаться пользователем и распорядителем прав, принадлежавших его жертве, вор может фактически пользоваться и распоряжаться правами, связанными с владением вещью. Стало быть, важно не то, кто пользуется правом, а то, кому оно принадлежит, так что вопрос о субъекте права не разрешается указанием на пользователя. Правда, по дефиниции Иеринга пользование должно защищаться исками, которые и должны служить показателями правомерного пользования, в отличие от неправомерного: но защита прав есть нечто внешнее и формальное, вытекающее из их внутренней природы, которую и должен иметь в виду судья, ибо и судья должен же руководствоваться какими-нибудь критериями, чтобы знать, когда нужно защитить пользование, и когда следует отказать в защите[253]. Считая отдельных интерессентов субъектами прав, Иеринг притом последовательно должен бы был в том случае, напр., когда окрадывается какой-нибудь институт, предоставить иск против вора (condictio furtiva) каждому интерессенту, т. е. каждому содержащемуся в больнице или богадельне, чего на самом деле никогда не бывало и не может быть, а напротив, иск вчиняется администрацией института. Иеринг, правда, допускает, что для внешних отношений дестинатары так называемых юридических лиц должны рассматриваться как коллективное единство, и следовательно в случаях исков против третьих лиц не каждый интерессент в отдельности должен выступать, а собирательное единство как юридическое лицо, как технически необходимая искусственная форма обнаружения жизни этого собирательного единства во внешних отношениях, выгоды же пользования защищаемым правом во всяком случае обеспечиваются для отдельных лиц. Но мы можем указать на такие общества и учреждения, по отношению к которым говорить об отдельных пользователях как субъектах прав чрезвычайно трудно. Напр., по теории Иеринга не только переселенцы должны бы были считаться субъектами имущества, принадлежащего обществу для содействия нуждающимся переселенцам, но и арестанты, содержимые в тюрьмах, в исправительных приютах или в работных домах должны бы были рассматриваться как юридические субъекты имущества института, однако, может быть, по недостаточному знакомству с теорией Иеринга, эти готовы при каждом удобном и даже неудобном случае убежать от своих . Еще менее удобоприменимой окажется эта теория, если дело касается высших гуманитарных интересов. Существуют, напр., общества для распространения св. Писания в народе, общества трезвости, общества покровительства животным: ужели неопределенная масса людей, в пользу которой могут действовать подобные общества, или даже животные, суть те дестинатары-интерессенты, которые должны считаться юридическими субъектами имущественных прав, принадлежащих таким обществам? В последнем случае Иерингу пришлось бы, пожалуй, отказаться и от основного его воззрения, по которому только человеческое общество и человек сам есть целевой субъект всех учреждений и определений права.
Неверно, наконец, и то суждение Иеринга, что т. н. юридическое лицо есть только удобная форма для внешних отношений собирательного единства дестинатаров и интерессентов, для внутренних же отношений не имеет никакого значения. Тем самым отвергается существенное материальное различие между юридическим лицом и товариществом, состоящее именно в том, что имущество юридического лица никогда не обсуживалось и не обсуживается как имущество отдельных членов. Юридическое лицо не только во внешних, но и во внутренних отношениях, во внутренних своих делах проявляет волю, распознаваемую из мнений большинства членов, и если бы точка зрения Иеринга была верна, если бы действительно для внутренних отношений так называемое юридическое лицо не имело значения, то нельзя было бы понять, почему меньшинство должно подчиниться большинству, ибо каждый член в отдельности взятый, подобно товарищу в товариществе, мог бы равно претендовать на уважение своего мнения. поэтому теория Иеринга неприменима даже и к таким союзам, в которых члены суть вместе и дестинатары, извлекающие выгоду из имущества юридического лица, не говоря уже о других юридических лицах. Что касается наконец рассуждений Иеринга с точки зрения социальной политики, то в них много ценных мыслей, к которым нам придется возвратиться после ознакомления с теориями Гирке, Карловы и других ученых.
С воззрениями Иеринга до известной степени, но далеко не вполне, солидарен Сальковский[254], именно в отношении к universitates personarum, так как о других юридических лицах Сальковский ничего не говорит. Universitas, или corpus, по мнению Сальковского, есть организованный союз естественных лиц, признанный в государстве в качестве юридического субъекта. Совокупность членов есть особый субъект прав, отличный от индивидов, причем эти последние не суть pro parte собственники имущества universitatis. В источниках римского права нет и следа абстрактного воззрения, по которому индивиды, или тем более совокупность индивидов, являлись бы простыми представителями юридического лица, т. е. невидимого, на фикции только основывающегося, юридического субъекта. Если в источниках говорится, что universitas, в противоположность singulis, есть носительница прав, то это не значит чего-либо иного, кроме того, что совокупность наличных членов корпорации, мыслимая как собирательное единство, в противоположность индивидам, может приобретать права и обладать ими, подобно тому, как universitas rerum distantium - собирательная вещь (напр., стадо, дом) - может стать юридическим объектом, помимо содержащихся в ней отдельных самостоятельных предметов. Совокупность физических лиц не представляет, а есть юридическое лицо, подобно тому, как universitas rerum есть юридический объект, а не представитель мыслимой только юридической вещи. Индивид, вступающий в корпорацию, подчиняет свою волю собирательной воле; его воля есть только часть, один из факторов общей воли, и постановляемое корпорацией решение, хотя бы большинством против меньшинства, есть решение самого юридического лица. Все права корпорации принадлежат составляющим ее singulis, но именно как членам. Кредитор корпорации, который стал бы привлекать к ответственности отдельных ее членов pro rata, тем самым признал бы их лицами, которые существуют сами по себе, тогда как они именно и рассматриваются как члены только, как факторы universitatis. В universitas каждый член как бы распадается на два лица, в противоположность товариществу, где singuli суть субъекты товарищеского имущества и всех относящихся к нему прав и обязанностей, не только в их качестве товарищей, но и как отдельные, сами по себе существующие лица.
Лабанд в рецензии сочинения Сальковского[255] иронизирует над распадением физического лица на два или на несколько лиц. До сих пор, говорит он, мы имели труд фингировать юридический субъект, независимый от отдельных членов корпорации. Сальковский избавляет нас от этого труда, но зато в каждом физическом лице заставляет нас фингировать два или несколько лиц, не имеющих между собой ничего общего, кроме того, что они живут в одном теле. Кто доселе привык считать себя единым юридическим субъектом, а корпорацию, к которой он принадлежит, - другим юридическим субъектом, в отношении к которому он имеет права и обязанности, как к другим людям, получил теперь печальное вразумление насчет того, как он раздвоен и расколот в своей внутренности. Как гражданин, как член общины, как член церкви, как акционер различных промышленных предприятий и проч., он имеет различные личности, не имеющие ничего общего между собой; вследствие выбытия из какой-либо корпорации одно лицо обламывается, как осколок, и неизвестно, куда этот осколок падает, а вследствие принятия в другое государство или в другую общину снова повторяется это ужасное раздробление внутреннейшего бытия естественной личности.
Ирония Лабанда едва ли справедлива. На самом деле невозможно отрицать тот факт, наблюдаемый в явлениях жизни, что один и тот же человек может не только состоять членом, но и участвовать в администрации разных союзов и учреждений, причем, конечно, действуя в данный момент в качестве администратора данного союза или учреждения, он, так сказать, специализируется на интересах этого учреждения, посвящая, однако, ему весь запас разумения и сил, которым он располагает. Раздробление личности может быть, пожалуй, и ужасным, когда человек, участвуя в разных обществах и учреждениях, оказывается не в силах служить, как должно, интересам каждого из этих обществ и учреждений, откуда, пожалуй, может возникнуть даже привлечение к ответственности за небрежность и т. п. Но в указанном смысле распадение личности может испытать естественное лицо и без вступления в разные союзы, ведя свои собственные только, личные, дела, но в такой массе и в столь различных направлениях, что у него не оказывается достаточных сил на свершение всего задуманного и начатого. Если то же самое может случиться как результат участия в разных союзах, то этот результат будет столь же естественным, как и в представленном примере распадения личности человека в его собственных личных делах. Что человек всем своим существом, а не осколками личности, может состоять в нескольких союзах, а не в одном только, это неопровержимый факт: достаточно сослаться на то, что гражданин государства и член политической общины есть в то же время член церкви и церковной общины и, кроме того, может быть председателем какого-либо общества и директором какого-нибудь заведения. Не приходится ли в действительности должностным лицам, администраторам, судьям и проч. различать в себе самих человека вообще и должностное лицо с должностными обязанностями в особенности?
Другой вопрос, правильно ли Сальковский принимает за юридический субъект наличных членов корпорации. Тип корпорации в ее чистом виде как такого соединения людей, в котором решающее значение имела бы соединенная воля членов, как разъяснено будет ниже, воспроизводится далеко не во всех тех союзах, которые принято называть корпорациями, а так как Сальковский намеревался дать общее учение о корпорациях, то уже тем самым доказывается несостоятельность этого учения, на самом деле неприменимого к весьма многим корпорациям, не говоря уже об институтах, о которых Сальковский совершенно умалчивает. Вероятно, он и о государстве не говорит потому, что относит его к институтам, иначе трудно было бы ему, как надо полагать, конструировать государство как корпорацию[255], которая составляется из совокупности наличных членов и в которой решающее значение имеет соединенная воля членов. В этом пункте Лабанд совершенно справедливо возразил, что государство и через 150 лет остается тем же государством, каким и раньше было, а по Сальковскому государство должно бы быть рассматриваемо как сумма наличных граждан, из которых, однако, никто не проживет 150 лет.
В 1873 г. Эрнст Цительман предпринял критический разбор всех высказанных до того времени теорий юридических лиц и со своей стороны предложил свою собственную, новую, теорию, которая, по соображениям автора, должна была исправить недостатки, присущие прежним теориям[256]. В противность Беккеру и Иерингу, разрывающим связь между волей и субъективным правом, Цительман учит, что, напротив, единственное необходимое качество, для того чтобы быть юридическим субъектом, есть волеспособность, но для этого не нужно быть человеком. Взгляд, будто человек только может быть юридическим субъектом, есть недоказанная посылка, не вытекающая из понятия права. Телесность человека есть качество, не важное для его личности; важна действующая воля, которую он имеет. Поэтому субстрат корпорации составляют не отдельные люди, а их воли в известных общих направлениях и целях. Возникающее из соединения разных воль единство есть новое целое в отношении к отдельным составным частям. Институты и лежачее наследство должны быть рассматриваемы совместно, в отличие от корпорации, ибо управляющая ими воля не есть воля многих в соединении, а есть объективированная, кристализовавшаяся, так сказать, окаменевшая воля отдельного человека. Высказанная наследодателем или учредителем заведения воля продолжает жить и после его смерти, хотя самое лицо, выразившее волю, утратило уже телесность. Завещатель и учредитель остаются субъектами предназначенных для тех или других целей прав,- последний на все время существования института, - т. е. собственно не они, а их воли в известном направлении.

Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.