Сегодня
НАВИГАЦИЯ:
ЮРИДИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ:
РАЗНОЕ:
РЕКЛАМА:
АРХИВ НОВОСТЕЙ:
Предмет уголовно-правового регулирования -1
 (голосов: 0)
  Учение об объекте преступления | Автор: admin | 19-06-2010, 15:55

По вопросу о предмете уголовно-правового регулирования в науке нет единства мнений. Чаще всего в качестве такового рассматриваются отношения, возникающие вследствие совершения преступления . Вместе с тем немалое число ученых, характеризуя предмет уголовно-правового регулирования, усматривают в нем не только эти, но и другие отношения, и прежде всего так называемые обычные, понимая под ними отношения, складывающиеся в какой-либо сфере жизнедеятельности общества, представляющие для него повышенный интерес, упорядочиваемые различными отраслями права, служащие объектом уголовно-правовой охраны и подвергающиеся преступному воздействию в каждом конкретном случае . Иногда в качестве самостоятельной разновидности предмета уголовно-правового регулирования упоминаются «отношения, возникающие в связи с причинением вреда при реализации права на необходимую оборону, крайнюю необходимость, задержании лица, совершившего преступление», «отношения, возникающие из совершения общественно опасного деяния невменяемым» . Еще более широкий круг регулируемых уголовным правом отношений обозначен А. В. Наумовым, считающим необходимым выделять помимо названных также «отношения, возникающие из уголовно-правового запрета (часть граждан не совершают преступления из-за страха перед возможным уголовным наказанием)» . Считая, что родовым понятием всех указанных отношений является их определение как «общественных отношений по предотвращению преступных (общественно опасных) посягательств», П. С. Тоболкин в качестве самостоятельных разновидностей предмета выделяет также отношения, регулируемые нормами, которые: запрещают сокрытие преступника, а равно орудий и средств совершения преступления; предоставляют возможность лицу на стадиях приготовления и покушения добровольно отказаться от доведения преступления до конца; предписывают совершение активных действий, устанавливая уголовную ответственность за бездействие; предусматривают возможность освобождения от уголовной ответственности или наказания; запрещают совершать указанные в Особенной части УК общественно опасные деяния .
Сразу же нужно подчеркнуть: в настоящей работе отдается предпочтение точке зрения, согласно которой предметом уголовно-правового регулирования выступают лишь общественные отношения, возникающие вследствие совершения лицом общественно опасного, в том числе и преступного, деяния. Не разделяя идею более широкой интерпретации предмета уголовно-правового регулирования, следует сделать акцент на главном: в рамках учения о предмете уголовно-правового регулирования нельзя отождествлять решение вопросов о том, что регулирует уголовное право, с тем, какими методами (в частности, установлением запретов) и ради чего (в целях охраны, вытеснения, предупреждения и т. д.) оно их регулирует. Думается, именно данное обстоятельство обычно упускается из виду в случаях, когда определение предмета уголовно-правового регулирования как отношений, возникающих вследствие совершения преступных деяний, признается слишком узкой его трактовкой. В последующем при характеристике метода и задач уголовно-правового регулирования о так называемых обычных и других отношениях, дополнительно включаемых в предмет, речь пойдет особо. Здесь же уместно сосредоточить внимание на взаимосвязи объекта преступления только с отношениями, возникающими вследствие совершения преступления, которые обычно называют уголовно-правовыми и включение которых в предмет уголовно-правового регулирования уже давно никем не оспаривается. Указанная проблема не может не представлять интереса хотя бы потому, что в одних работах предполагается, что объект преступления связан с уголовно-правовыми отношениями, но находится вне их структуры, в то время как в других, напротив, он объявляется составной частью таких отношений. Более того, в литературе нередко предпринимается попытка доказать ссылками на теорию уголовно-правовых отношений какие-то положения учения об объекте преступления, и, в частности, мысль о неправомерности признания его элементом состава преступления. К такого рода аргументации прибегает, например, П. А. Фефелов. Поставив вопрос о том, «могут ли общественные отношения, являющиеся объектом преступления и охраняемые правом от преступных посягательств, выступать в качестве составной части этих же посягательств», автор утверждает: «Ответ на этот вопрос должен быть отрицательным потому, что мы не можем смешивать то, что защищается правом, с теми преступными посягательствами, с которыми ведем борьбу» .
Если бы существующая неопределенность во взаимосвязи объекта преступления и уголовно-правовых отношений была обусловлена исключительно нашими недостаточно точными представлениями о первом, то вторые, вероятно, не требовали бы специального анализа. Дело, однако, в том, что в юридической литературе единство взглядов на необходимость признания уголовно-правовых отношений предметом уголовно-правового регулирования соседствует с дискуссионностью едва ли не каждого вопроса, касающегося их «строения» и отличительных признаков.
Значительный разброс мнений обнаруживается, в частности, относительно момента возникновения уголовно-правовых отношений. Большинство авторов считают, что «охранительное уголовное правоотношение возникает в момент совершения преступления и возникает объективно, т. е. независимо от того, стало ли известно о факте совершения преступления каким-либо государственным органам или нет, и даже независимо от того, знает ли об уголовно-правовом характере деяния сам преступник... а также независимо от того, предпринимаются ли соответствующими государственными органами какие-либо действия по установлению факта совершения преступления и изобличению виновного, как ведет себя лицо, нарушившее уголовный закон» . Существуют, однако, и иные взгляды на этот счет. Так, связывая возникновение интересующих нас отношений с моментом возбуждения уголовного дела, А. И. Санталов объяснял это тем, что лишь квалификация преступления придает ему юридическое значение, а поскольку она невозможна в случаях, когда о содеянном еще неизвестно соответствующим правоохранительным органам, то соответственно делает вывод: «Совершение общественно опасного деяния есть реальный факт, который не «порождает» непосредственно и автоматически правоотношения, а служит основанием в случае его обнаружения для деятельности по установлению события преступления, лиц, виновных в совершении преступления, и их наказанию (ст. 3 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР), если этот факт будет оценен как виновно совершенный и предусмотренный уголовным законом, т. е. как юридический факт (преступление)» . Более позднюю стадию правоприменительной деятельности здесь имеет в виду А. Л. Ривлин, утверждая, что уголовно-правовые отношения возникают в момент привлечения лица в качестве обвиняемого . Ссылаясь на то, что «признание одного лишь факта совершения преступления в качестве обстоятельства, порождающего уголовное правоотношение, противоречит одному из важнейших принципов уголовного и уголовно-процессуального права – презумпции невиновности», В. Г. Смирнов утверждает: «Юридическим фактом, приводящим к возникновению материального уголовно-правового отношения, является вступивший в законную силу обвинительный приговор суда о назначении лицу, совершившему преступление, определенного наказания» .
Какова причина существования столь разных мнений ?
Чаще всего она усматривается в отождествлении уголовно-правовых и уголовно-процессуальных отношений, в связи с чем, например, И. С. Ной счел нужным отметить, что «они не только самостоятельны, но и не соотносятся друг с другом как содержание и форма» . Разделяя такой подход, следует обратить внимание и на то, что нередко в юридической литературе под регулируемыми уголовным правом отношениями понимается фактически само преступное деяние, хотя одними авторами оно обозначается как предмет, а другими – как некоторого рода (негативное, антисоциальное и т. п.) отношение. Несколько иначе видит данную проблему В. Я. Таций, утверждая: «Преступление – не предмет регулирования уголовного права, а лишь своеобразный акт человеческого поведения, который обусловил появление соответствующего общественного отношения. Причем преступление порождает общественные отношения особого рода – вредные и опасные для охраняемых уголовным законом общественно полезных социалистических отношений. Особенность этих отношений не только в том, что они – общественные отношения особого рода (антисоциальные), но и в том, что они урегулированы уголовным законодательством и потому с момента своего возникновения становятся уголовно-правовыми» . Ю. И. Ляпунов также говорит о регулировании уголовным правом «негативных конфликтных отношений, возникающих в связи с деяниями, обладающими достаточно высокой степенью общественной опасности и потому признаваемыми уголовно-правовыми», однако далее утверждает, что характеристика данных отношений как «дефектных», «конфликтных», «отрицательных» и т. п. ошибочна. «В уголовно-правовом отношении, – поясняет автор, – дефектен лишь юридический факт – общественно опасное деяние, признанное преступлением. Именно он деформирует состояние правопорядка, нарушает его стабильность, вносит в него элементы дезорганизации. Само же уголовно-правовое отношение как интеллектуально-волевое отношение, стороной которого является государство, выполняет социально полезную функцию: его реализация позволяет правоохранительным органам ликвидировать конфликт между правонарушителем и обществом» .
Уже одно то, что регулируемые уголовным правом отношения воспринимаются столь оригинально с точки зрения их полезности для общества, дает основание судить об уровне теоретической разработки проблемы. Но эта оригинальность может быть объяснена достаточно просто, если принять во внимание тезис, согласно которому преступление само по себе есть отношение («антисоциальное», «дефектное», «негативное» и т. п.) лица к окружающим. Вполне логично допустить, что именно такого рода отношение (преступление) как раз и выступает юридическим фактом, обусловливающим возникновение какого-то иного отношения (государства к преступнику). Стало быть, не видя оснований для характеристики антисоциальных отношений в качестве не того, что составляет социальную суть самого преступления, а того, что оно порождает, нужно подчеркнуть: какой бы точке зрения на этот счет ни отдавалось предпочтение, она в любом случае подразумевает под предметом уголовного права отношения, однако не те, которые порождают отношения, требующие уголовно-правового регулирования, а те, которые непосредственно подвергаются такому регулированию. Подменить один вид отношения другим – значит не только назвать общественно полезные (позитивные) отношения отношениями противоположного свойства (антисоциальными, негативными и т. п.), но и создать неразрешимую проблему в понимании структуры уголовно-правовых отношений. То, как вправе или обязан вести себя индивид по отношению к другим людям, – сфера регулирования всей системы социальных норм, в том числе и норм права. Когда же лицом игнорируются требования социальных норм и совершается опасный для окружающих поступок, то возникает, если так можно выразиться, ответное отношение (реакция) людей к самому виновному, и именно оно – ответное отношение – требует своей нормативной определенности как в основаниях возникновения, так и в содержании, целях и т. д. И то, что в теоретическом плане такая определенность больше похожа на свою противоположность, в некоторой степени может, быть объяснено отождествлением уголовно-правового отношения не только с уголовно-процессуалъным, но и антисоциалъным, криминальным, преступным отношением.
И все же не это главный источник существования споров о моменте возникновения уголовно-правовых отношений. Нельзя не поддержать В. С. Прохорова, Н. М. Кропачева и А. Н. Тарбагаева в том, что в данном случае в основе дискуссии лежит различное понимание природы правового отношения. «Если признать, – пишут они, – что правоотношение вообще и уголовно-правовое отношение как его разновидность есть правовая связь между субъектами, характеризующаяся наличием соответствующих друг другу прав и обязанностей, то, естественно, моментом возникновения таких прав и обязанностей и будет момент возникновения правоотношения, и ничего иного для его возникновения не требуется. Если под правоотношением понимать несколько иное, скажем, рассматривать его в качестве особого идеологического отношения, возникающего как результат воздействия права на поведение людей, то столь же естественно исключается возможность связывать уголовно-правовое отношение с фактом совершения общественно опасного деяния, предусмотренного уголовным законом. При таком понимании правоотношения норма уголовного права и преступление – предпосылки возникновения уголовно-правового отношения. Они создают права и обязанности, но не само уголовно-правовое отношение... чтобы стать действительным правоотношением, оно, как и каждое общественное отношение, должно воплотиться в деятельности» . Суждения авторов можно разделить лишь в части, касающейся представлений об источнике, порождающем отсутствие в науке единства взглядов на момент возникновения уголовно-правовых отношений, но вряд ли следует согласиться с их представлением о действительной природе правового отношения, а точнее, того общественного отношения, которое возникает вследствие совершения преступления и которое составляет предмет регулирования уголовного права. Конечно, проблема эта не столько уголовно-правовая, сколько общеюридическая, и сам факт того, что представители отдельной отрасли права в своих воззрениях ориентируются на положения, сформулированные в общей теории, возражений вызывать не должен. Однако можно ли в настоящее время считать данную теорию безупречной ? Думается, что нет. Более того, позволим себе подчеркнуть: ни о каком едином понимании предмета уголовного права не может идти речи без переосмысления общей теории правоотношений, большинство положений которой нуждается в серьезной критической оценке.
В первую очередь это касается часто экстраполируемой в уголовно-правовую область знаний идеи допустимости двойного толкования «строения» правоотношения, В изложении ее сторонника С. С. Алексеева суть данной идеи такова: «Если рассматривать правоотношение только как идеологическую форму, то в этом случае ему свойственно чисто юридическое содержание, складывающееся лишь из субъективных юридических прав и обязанностей. Ничего иного в правоотношении как особой идеологической форме нет и быть не может... По-иному характеризуется строение правоотношения, если оно понимается как единство фактического материального содержания и юридической формы. В этом случае в правоотношении наряду с субъективными юридическими правами и обязанностями (составляющими его юридическое содержание) могут быть выделены еще два основных элемента: субъекты права и его объекты. Кроме того, в данном случае обособляется материальное содержание правоотношения». Поясняя необходимость второго, широкого подхода и обозначая в этой связи основными элементами «состава» правоотношения его «содержание» (материальное – поведение субъектов и юридическое – субъективные юридические права и обязанности), «субъекты права» (т. е. участники правоотношения) и «объекты правоотношения», автор пишет, что стремление выйти за пределы юридической формы продиктовано не только практическими соображениями, задачами полного анализа субъективных юридических прав и обязанностей, но прежде всего диалектико-материалистической концепцией правоотношения, неразрывной связью юридической формы в правоотношении с ее фактическим содержанием. Заметим также, что, по мнению С.С. Алексеева, понимаемый таким образом «состав правоотношения» в полной мере соответствует сложившимся в правоведении научным традициям и словоупотреблению («фактический состав», «состав правонарушения») и т. д.
Думается, для обоснования столь неоднозначного – узкого и широкого – толкования «строения» правоотношений приведенных автором аргументов явно недостаточно. Конечно, нужно считаться с научными традициями и принятым словоупотреблением, но только не как с доказательством истинности суждений. Можно также согласиться с актуальностью для правоведения задачи анализа субъективных юридических прав и обязанностей, но это не довод для выбора того или иного подхода в ее решении. Трудно возразить что-либо и против концептуального диалектико-материалистического положения о неразрывности взаимосвязи формы и содержания как таковых. Только не свидетельствует ли данное положение как раз о противоположном – о недопустимости рассмотрения «строения» правоотношения и исключительно как связи субъективных юридических прав и обязанностей и одновременно как единства фактического и юридического ? О неразрывной взаимосвязи формы и содержания можно говорить лишь применительно к некоторого рода целому, единому, а не к форме какого-то одного и содержанию другого целого, и, стало быть, сначала нужно доказать, что юридическое и фактическое могут быть рассмотрены в качестве не только взаимообусловленного, но и целого (правоотношения). Во-вторых, с позиций философии, о какой взаимосвязи содержания и формы в правоотношении может идти речь, когда в рамках концепции одного и того же автора правоотношение интерпретируется то как идеологическая форма, имеющая исключительно юридическое содержание, то как единство фактического (материального) содержания и юридической формы, то как юридическое и материальное, представляющее различные стороны или стадии (состояния) единого содержания, одна из которых выступает в виде возможности (юридическое содержание), а другая в виде действительности (материальное содержание).
Можно, конечно, принять во внимание то, что в учении о правоотношении философские категории содержания и формы используются в ином, чем в правоведении, смысле. Однако, как далее будет показано, то же самое имеет место и при анализе каждого элемента правоотношения. Между тем уже давно известно, что некорректное применение категорий диалектики – это обычно не вопрос выбора терминологии, а свидетельство небесспорности самой теории, ее основных положений. Даже допустив возможность условного, «юридического» толкования содержания и формы, учение о правоотношениях не может претендовать на роль научной теории без уяснения их содержания и формы в действительном, философском понимании. Затем остается не совсем ясным, почему нужно говорить об условности, а не наоборот – безусловности положения о том, что правоотношение и отношение, которое регулируется юридическими нормами (оно и принадлежит к числу реальных, фактических), представляют собой различные социальные явления. В этом случае правоотношение – средство правового воздействия, а фактическое отношение – предмет регулирования, т. е. та область социальных явлений, на которую воздействует право. Полагая, что последовательное рассмотрение данного положения не препятствует анализу сложных переплетений юридического и фактического как тесно связанных, но все же самостоятельных социальных явлений, следует обратить внимание на точку зрения Ю. Г. Ткаченко, выступившей против их объединения в одно общее понятие правоотношения. Считая необоснованным включено в него того, что относится к разным областям общественной жизни, автор с одним толкованием понятия правоотношения (правоотношение в смысле модели) увязывает субъективные права и юридические обязанности, представляющие индивидуальные модели возможного и должного поведения субъектов права, выступающие как образцы-мерки для этого поведения (но не само фактическое поведение), а с другим (правоотношение в смысле отношения как такового) – фактическое отношение, поведение, урегулированное нормами права. По мнению Ю. Г. Ткаченко, оба варианта интерпретации данного понятия имеют практическую значимость и представляют научный интерес с точки зрения их структурного анализа. Применительно к понятию правоотношения-модели утверждается: «Его элементами являются субъективные права и обязанности. Структура правоотношения состоит, во-первых, из корреспондирующих связей субъектов правами и обязанностями и, во-вторых, из обособленных, автономных прав и обязанностей субъектов» . Что же касается правоотношения-отношения, то его носителями объявляются субъекты, а структурой, соединяющей их в целое, – «связи, зависимости и разграничения» .
Если не иметь в виду структурную характеристику, то в главном мнение Ю. Г. Ткаченко представляется заслуживающим поддержки. Сколь бы тесно ни было взаимосвязано то, что регулирует право, и то, каким образом, при помощи чего оно это делает, объединять все это в рамках единого понятия правоотношения нет никаких оснований. Это особенно важно иметь в виду при решении вопросов, касающихся момента возникновения отношений, составляющих предмет правового регулирования вообще и уголовно-правового в частности. Одно дело, когда, встав на точку зрения С. С. Алексеева о единстве правовой формы и фактического содержания правоотношений, мы утверждаем, что они первоначально возникают без определенного фактического (материального) содержания, а затем, при совершении положительных действий, юридическая форма обретает это содержание, и тем самым достигается цель правового регулирования – складывается в полном объеме фактическое отношение, которого раньше не было . Думается, что при таком подходе к решению вопроса ни о какой неразрывной связи формы и содержания правоотношения не приходится говорить. И совсем другое – когда о связи содержания и формы речь идет применительно к разным понятиям, отдельно к фактическому отношению, составляющему предмет регулирования, и к правоотношению как средству регулирования. Естественно, обособить одно понятие от другого нужно не только для того, чтобы исключить существование формы без содержания, или, напротив, неоформленного содержания, но и для того, чтобы иметь возможность рассматривать основные – общеправовые и отраслевые – проблемы юриспруденции в ракурсе взаимодействия фактического и юридического, сущего и должного.
Один из вопросов, возникающий при осмыслении такого взаимодействия, – вопрос о соответствии «строения» фактического отношения и правоотношения. Поскольку в обоих случаях мы имеем дело с некоторого рода отношениями, то вполне логично предположить, что его онтологический и гносеологический «составы» должны быть подобными, сходными. Думается, что позиция Ю. Г. Ткаченко, утверждающей, что «правоотношение-модель» вовсе не является образом «правоотношения-отношения», в этом плане небезупречна . Определяя права и обязанности участников, законодатель создает конструкцию, признаки которой в наиболее существенном виде не могут не воспроизводить состав и структуру регулируемого отношения, ибо в противном случае адресат не сможет соотнести юридическую конструкцию с описываемой ею реальностью. Важно, что при этом о сходстве «строения» допустимо говорить только тогда, когда фактическое отношение сравнивается с правоотношением, а не с правовой связью как таковой. Отношение, в котором его сторонами мыслятся участники, и связь субъективных прав и обязанностей – отнюдь не одно и то же. Проблема как раз в том и состоит, что связь прав и обязанностей есть именно правовая связь, но никак не правоотношение. Спору нет, никакая отрасль юридических знаний не может не проявлять к ней интереса. Но, думается, для этого нет необходимости отождествлять отношение (правоотношение) и связь (правовую связь), ибо такого рода анализ вполне укладывается в рамки представлений о правоотношениях как отношениях, сторонами которых выступают участники, а не что-либо иное. Во всяком случае из двух подходов к «составу» правоотношения один – тот, при котором понятие правоотношения толкуется как идеологическая форма, складывающаяся исключительно из субъективных юридических прав и обязанностей, – вообще не может быть использован при уяснении «строения» регулируемого уголовным правом отношения, ибо предмет регулирования вообще и уголовно-правового в частности предполагает не правовые связи, а фактически складывающиеся в обществе отношения. Что же касается так называемого широкого толкования «состава» правоотношении, то оно, думается, может и должно служить основой для уяснения «строения» реально возникающих в обществе отношений, подвергающихся правовому регулированию, и вопрос лишь в том, что положения общей теории права на этот счет во многом небесспорны.
Некритическое восприятие данных положений при разработке проблемы предмета уголовно-правового регулирования не могло не сказаться на решении всех, если так можно выразиться, частных вопросов, в том числе и вопроса о моменте возникновения уголовно-правовых отношений. В немалой степени именно этим объясняется широкая распространенность мнения о возникновении их в момент совершения преступления. Присоединяясь к точке зрения, согласно которой им является время вынесения, а точнее, вступления в законную силу приговора, следует согласиться и с тем, что такое решение вопроса есть реализация принципа, в соответствии с которым лицо может быть признано виновным в совершении преступления и подвергнуто наказанию не иначе, как по приговору суда. Спору нет, нельзя ставить знак равенства между тем, когда именно возникает вина (во время совершения преступления), и тем, когда она устанавливается. Но точно так же нельзя подменять момент, когда возникает отношение, составляющее предмет уголовно-правового регулирования. Вне связи с фактически совершенными действиями людей об отношении между ними говорить не приходится, а стало быть, оно не может возникнуть тогда, когда преступление еще не раскрыто или не доказано в установленном порядке. До признания виновным в совершении преступления лицо способно исполнять роль участника лишь уголовно-процессуального, но не уголовно-правового отношения.
Каково «строение» последнего ?
Ориентируясь на теорию правоотношений, в юридической литературе обычно исходят из того, что в нем должны выделяться три элемента: участники (субъекты права), содержание и объект правоотношения . Можно ли согласиться с таким подходом? Думается, что нет. И прежде всего в части, касающейся признания и характеристики того, что в одних работах называется «содержанием» правоотношения, в других – «отношением как таковым», в третьих – связью между участниками и интерпретируется как права и обязанности сторон, фактическое поведение и т. п. Не останавливаясь вновь на обоснованности объединения в рамках регулируемого уголовным правом общественного отношения так называемого материального и юридического содержания, следует обратить внимание на неудачность терминологического обозначения всего этого отношением как таковым, поскольку составная часть одного отношения не может быть одновременно и целым, и его частью. Столь же малоубедительным в данном случае нужно признать и использование термина «содержание», ибо в категориальном смысле оно есть не часть целого, а вся совокупность элементов и связей между ними. Не лучше обстоит дело и с применением термина «связь», поскольку в рамках целого она всегда выступает не элементом, а именно связью между ним и другими элементами. Но дело даже не в этом, а в том, что понятие «связь» не может интерпретироваться как поведение (как, впрочем, и субъективные юридические права и обязанности). Конечно же, при желании можно попытаться найти и какое-то иное терминологическое обозначение фактического (и должного) поведения в рамках понятия регулируемого уголовным правом отношения, но суть проблемы состоит не в терминологии, а в том, есть ли достаточные основания для рассмотрения поведения (прав и обязанностей) людей в роли элемента общественного отношения в одном ряду с теми элементами, которые в юридической литературе принято называть участниками и объектом правоотношения?
e953cb404ba4af48a960251388ca1378.js" type="text/javascript">81a0518e5a770da504f88bd9e9f68c97.js" type="text/javascript">57510b616060181562fa073efb2e597c.js" type="text/javascript">716f816c5ffdb99f7c9de064b56ae3db.js" type="text/javascript">d225f01dae146345edf57d881a3eefb4.js" type="text/javascript">5fcef86e15ca19326956e3b2a11cda80.js" type="text/javascript">70ce05a13e078a9593ee382bfeea590e.js" type="text/javascript">
Коментариев: 0 | Просмотров: 433 |
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.

    Другие новости по теме:
{related-news}
Напечатать Комментарии (0)
ukrstroy.biz
ЮРИДИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА:
РАЗНОЕ:
КОММЕНТАРИИ:
ОКОЛОЮРИДИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА: