Для того чтобы одни и те же слова и фразы не надоедали, их следует располагать по-разному - в начале или в конце предложений, отрывков, в одной или двух стоящих рядом фразах, что придает речи большую выразительность, привлекательность, убедительность. Не случайно Цицерон среди красот речи, которые порождаются сочетанием слов, особо выделял различные речевые повторы: "Они состоят в том, чтобы повторять и удваивать слова; или возвращать их в слегка измененном виде; или начинать несколько раз с одного и того же слова, или кончать таким образом, или вместе и начинать и кончать; или добавлять повторение в начале, или помещать его в конце; или два раза подряд употреблять одно и то же слово в различных значениях; или заканчивать ряды слов одинаковыми падежами или окончаниями... или несколько раз повторять одно и то же слово в разных падежах... чтобы одно и то же содержание повторялось в разной форме"*(548).
В состязательном уголовном процессе в судебной речи особенно важное значение имеют повторяемые слова и словосочетания, выполняющие функцию лейтмотива, главной идеи предмета спора. В процессе восприятия и переработки повторяемых слов и словосочетаний, выполняющих функцию лейтмотива, эти речевые повторы "...обрастают ассоциациями и приобретают особую идейную, психологическую и символическую глубину"*(549), что создает прочную основу восприятия содержания речи.
Для активизации познавательных и эмоциональных процессов присяжных заседателей в судебной речи могут использоваться антитеза, предупреждение, вопросно-ответный прием, риторический вопрос.
Антитеза - это риторическая фигура, в которой для усиления выразительности речи резко противопоставляются противоположные явления, понятия и признаки. "Главные достоинства этой фигуры заключаются в том, - писал П.С.Пороховщиков, - что обе части антитезы взаимно освещают одна другую; мысль выигрывает в силе; при этом мысль выражается в сжатой форме и это тоже увеличивает ее выразительность"*(550).
Наглядное представление об этом дает следующий фрагмент из речи Цицерона против Луция Сервия Катилины, возглавившего заговор с целью насильственного захвата власти. Обращаясь к квиритам (полноправным римским гражданам), Цицерон сказал: "...На нашей стороне сражается чувство чести, на той - наглость; ...здесь верность, там - обман; здесь - доблесть, там - преступление; здесь - непоколебимость, там - неистовство; здесь - честное имя, там - позор; здесь - сдержанность, там - распущенность; словом, справедливость, умеренность, храбрость, благоразумие, все доблести борются с несправедливостью, развращенностью, леностью, безрассудством, всяческими пороками; наконец, изобилие сражается с нищетой, порядочность - с подлостью, разум - с безумием, наконец, добрые надежды - с полной безнадежностью"*(551)
Элементы смыслового противопоставления могут содержаться и в других риторических фигурах, например в предупреждении. Предупреждение - риторическая фигура, которая состоит в том, что оратор, прогнозируя возражения слушателей или какого-либо оппонента, упреждая, опережая их, сам себе возражает от лица слушателей или оппонента и опровергает эти возражения от своего имени*(552). Благодаря этому приему речь приобретает форму диалога, что способствует активизации внимания, мышления, воображения и памяти слушателей.
Диалогизации монологической речи и повышению внутренней активности слушателей способствуют и такие риторические приемы, как вопросно-ответный ход и постановка риторических вопросов.
Вопросно-ответный ход - риторическая фигура, которая заключается в том, что оратор задает себе и слушателям вопросы и сам на них отвечает.
Наглядным примером искусного использования этого приема для построения убедительной судебной речи является следующий фрагмент из речи С.А.Андреевского по упомянутому выше делу Зайцева, который после его изгнания купцом Павловым оказался без крова и средств существования, что подтолкнуло его к совершению убийства с целью ограбления: "...Что же теперь ему оставалось предпринять? Поступить на другое место? Для этого нужны знакомства - их у него не было. Родных, которые бы приютили, не было также... Ехать в деревню? Но каково туда появляться и что там с собою делать? Не забудьте, господа присяжные заседатели, что все эти вопросы должен был обсуждать Зайцев, будучи брошенным на улицу"*(553).
Среди современных российских судебных ораторов этот риторический прием искусно использовал адвокат Я.С.Киселев, о чем свидетельствует следующий фрагмент из его речи: "Фельетон приобщен следователем к делу. Зачем? Как доказательство? Фельетон им служить не может. Приобщен как мнение сведущего лица? И это невозможно, если следовать закону. Для чего же фельетон приобщен? Неужели для эдакого деликатного предупреждения судьи: "Вы, конечно, свободны вынести любой приговор, но учтите, общественное мнение уже выражено"? Нет, не могу я допустить, что обвинительная власть пыталась таким путем воздействовать на суд. Так для чего же приобщен фельетон? Неизвестно"*(554).
Нетрудно заметить, что в этом фрагменте речи вопросно-ответный ход искусно сочетается с еще одной риторической фигурой - риторическим вопросом.
Риторический вопрос - это стилистическая фигура речи, которая состоит в том, что оратор эмоционально утверждает или отрицает что-либо в форме вопросов, но не отвечает на них*(555). Риторический вопрос рассчитан на то, что у слушателей сама собой возникнет мысль: "Ну разумеется, это так!"
В качестве примера можно привести фрагмент из речи Демосфена: "Разве не противозаконно, отказавшись от лишних расходов, требовать для себя участия в почестях, воздаваемых тем, кто несет эти расходы? Разве не противозаконно обвинять человека, взявшего на это подряд, в том, что корабль вовремя не был поставлен у причала, и в то же время требовать для себя благодарности за хорошо выполненную службу?"*(556)
Неожиданный перерыв мысли - риторическая фигура, которая заключается в том, что оратор неожиданно для слушателей прерывает начатую мысль, а затем, поговорив о другом, возвращается к недоговоренному ранее. Этот прием дает пищу не только вниманию, взбадривая и освежая его, но и любопытству, поддразнивая его, что способствует формированию у слушателей интереса к речи, поддержанию с ними психологического контакта, направлению их мыслей в нужную для дела сторону.
Этому служит и фигура умолчания - эффективный способ убеждения, который заключается в том, что оратор в своей речи не договаривает все до конца, не "разжевывает" присяжным заседателям очевидные мысли, конечные выводы, а только сообщает им веские фактические данные, которые на сознательном и подсознательном уровнях запускают логический механизм мышления таким образом, что присяжные самостоятельно, путем собственных размышлений и сопутствующих им подсознательных интеллектуальных и эмоциональных ассоциаций приходят к прогнозируемым судебным оратором конечным выводам.
Эта риторическая фигура, основанная на понимании общих психологических свойств человеческой природы, была хорошо известна древним ораторам. Античный риторик Деметрий в своем трактате "О стиле", комментируя слова древнего оратора Феофаста о том, что не следует дотошно договаривать до конца все, но кое-что оставлять слушателю, чтобы он подумал и сам сделал вывод, писал: "Ведь тот, кто понял недосказанное вами, тот уже не просто слушатель, но ваш свидетель, и притом доброжелательный. Ведь он самому себе кажется понятливым, потому что вы предоставили ему повод проявить свой ум. А если все втолковывать слушателю, как дураку, то будет похоже, что [вы] плохого мнения о нем"*(557).
На высокую эффективность фигуры умолчания обращал внимание и Р.Гаррис: "Существует способ повлиять на ум присяжных, нимало не подавая виду об этом, и этот способ самый успешный из всех. Все люди более или менее склонны к самомнению, и каждый считает себя умным человеком. Каждый любит разобраться в деле собственными силами: всякому приятно думать, что он не хуже всякого другого умеет видеть под землею... Когда вы хотите произвести особенно сильное впечатление на присяжных каким-нибудь соображением, не договаривайте его до конца, если только можете достигнуть своей цели намеком; предоставьте присяжным самим сделать конечный вывод"*(558).
Эффект внушаюшего убеждения обеспечивает и применение риторической фигуры в виде словесных оборотов типа "я не уверен", "не кажется ли вам", "нам всем ясно", "нет сомнения" и т. п. Как отмечают теоретики красноречия, в подобных словесных оборотах "есть доля невинного внушения"*(559), которое проявляется только тогда, когда эта риторическая фигура соответствует речевой ситуации.
Здесь мы подошли к рассмотрению еще одного важного коммуникативного качества языка, от которого зависит эффективность убеждающего воздействия судебной речи в состязательном процессе с участием присяжных заседателей.
Уместность речи - это такой подбор, такая организация средств языка и речи, которые больше всего подходят для ситуации высказывания, отвечают задачам и целям общения, содействуют установлению и поддержанию психологического контакта между говорящим и слушающим*(560).
При разработке и произнесении искусной судебной речи самое трудное заключается в том, чтобы на протяжении всей речи иметь в виду, что и как (в частности, в каком стиле) уместно говорить в каждой ее части с учетом существа дела (предмета спора между обвинением и защитой), особенностей лиц, говорящих в суде и воспринимающих сказанное. Об этом Цицерон пишет: "Как в жизни, так и в речи нет ничего труднее, как видеть, что уместно... Не для всякого общественного положения, не для всякой должности, не для всякого возраста, не для всякого места и момента и слушателя подходит один и тот же стиль, но в каждой части речи, так же как и в жизни, надо всегда иметь в виду, что уместно: это зависит и от существа дела, о котором говорится, и от лиц, и говорящих, и слушающих"*(561).
В судебной речи неуместны пышные фразы и выражения, придающие ей цветистый стиль, внешний лоск, поскольку они своей непривычностью затемняют смысл и создают впечатление неестественности, что разрушает убедительность. На это обращал внимание еще Деметрий: "[Что же касается] убедительности, то [ее составляют два] качества: ясность и привычность. Действительно, все неясное и непривычное не убеждает. А потому, если речь преследует цель быть убедительной, слова в ней должны подбираться не слишком высокие и пышные"*(562). О том, что высокопарность и изощренность речи, излишний блеск слов разрушают естественность и убедительность речи, писал и другой античный риторик - Квинтилиан: "Там, где напоказ выставляется искусство речи, обычно предполагается недостаток истины"*(563).
Квинтилиан полагал, что применение в речи "цветов красноречия" только тогда соответствует требованиям здравого смысла, когда они применяются умеренно и уместно, когда они украшают и оживляют речь, услаждают слух и возбуждают эмоции аудитории, подкрепляя тем самым доказательства в суде*(564). По мнению Квинтилиана, императивам здравого смысла соответствует только красноречие, следующее принципу золотой середины: "Пусть красноречие будет великолепно без излишеств, возвышенно без риска... богато без роскошества, мило без развязности, величаво без напыщенности: здесь, как во всем, вернейший путь - средний, а все крайности- ошибки"*(565).
Во-первых, такой умеренный стиль для судебного высказывания оптимален потому, что он в наибольшей степени соответствует предмету речи - изложению обстоятельств расследуемого события, содержащего признаки преступления, особенно когда речь идет о таких обстоятельствах, разукрашивать которые "цветами красноречия" было бы не просто неуместно, а вопиюще неестественно, кощунственно. "Красота и живость речи уместны не всегда, - писал П.С.Пороховщиков. - Можно ли щеголять изяществом слога, говоря о результатах медицинского исследования мертвого тела, или блистать красивыми выражениями, передавая содержание гражданской сделки? Быть не вполне понятным в таких случаях значит говорить на воздух"*(566).
Во-вторых, соблюдение в стиле речи принципа золотой середины уместно потому, что он соответствует среднему уровню развития обыкновенного здравомыслящего присяжного заседателя, позволяет любому оратору эффективно донести свою аргументацию до ума и сердца любого присяжного.
И наконец, в-третьих, речь, построенная в стиле золотой середины, соответствует среднему уровню развития большинства судебных ораторов, их реальным интеллектуально-духовным ресурсам, душевным качествам, что придает речи естественность, а значит, и убедительность. На это указывал еще Аристотель: "Душевными качествами [я называю] то, сообразно чему человек бывает таким, а не иным... и, если оратор употребляет выражения, соответствующие душевному качеству, он обнаруживает свой нравственный облик, потому что человек неотесанный и человек образованный сказали бы не одно и то же и не в одних и тех же выражениях"*(567).
Если слушатели ощущают, что речь оратора не соответствует его реальным душевным качествам, его истинному интеллектуально-духовному потенциалу и, для того чтобы произвести на них впечатление, он говорит чужими словами, "поет не своим голосом", то они не воспримут его убеждения, поскольку, как и любая фальшь, неискренность вызывает сомнение в нравственном облике оратора, его добропорядочности, надежности.
Но даже если интеллектуально-духовные ресурсы оратора дают ему моральное право отступить от принципа золотой середины и говорить с присяжными более высоким и изысканным стилем, прибегать к такому стилю чаще всего неуместно, потому что это может отрицательно повлиять на ясность и убедительность аргументации и разрушить психологический контакт с присяжными заседателями, чем непременно воспользуется здравомыслящий процессуальный противник.
Вот что говорит об этом С.Хрулев: "Сказать речь красноречиво, изящно и убедительно... может не всякий - это удел избранных лиц, талантов. Еще труднее сказать понятно изящную речь с оттенком социальным, философским, психологическим. Помимо того что усвоить такую речь могут только интеллигентные присяжные заседатели, нужно, чтобы оратор, кроме таланта, обладал серьезным образованием и большою эрудициею, ибо иначе речь его, несмотря на все свое изящество, будет бесцельна и только сконфузит своего автора: один насмешливый намек рушит всю речь, все произведенное ею впечатление. Между тем приходится наблюдать, что именно по громким делам обвинители и защитники, щеголяя пред публикой своим красноречием, пускаются в область психологии, философии, социологии и литературы и теряют под собою почву так, что образованный противник, который является по громкому делу, одним словом уничтожает впечатление такой речи. Нам помнится, как однажды после длинной философской речи прокурора защитник начал свою речь: "Я не так смел, чтобы на утлой ладье своих знаний пуститься по бурному морю философии. Пусть такая отвага будет уделом смелых, а я буду говорить вам о деле, ибо меня теперь интересует судьба подсудимого, а не социальные вопросы". Ясный намек вызвал у всех улыбку и разом уничтожил впечатление очень хорошей речи обвинителя. В конце концов, защитник "вырвал" нужное ему решение, ибо своею сжатой, короткой и понятной речью умел повлиять на присяжных, тогда как обвинитель своею длинной речью не достиг этого, будучи непонятым присяжными. "Во многоглаголии несть спасения""*(568).
В этом содержательном высказывании все точно, за исключением, может быть, только фразы, в которой Хрулев говорит о том, что своим намеком, вызвавшим у всех улыбку, защитник уничтожил "впечатление очень хорошей речи обвинителя". Представляется, что обвинительную речь, впечатление от которой оказалось легко разрушить одним лишь ироничным намеком защитника, едва ли можно назвать "очень хорошей", даже если она местами хороша, поскольку она не обладает по крайней мере четырьмя коммуникативными качествами, без которых речь не может оказать убеждающего воздействия, - ясностью, краткостью, выразительностью и уместностью. В данном случае "очень хорошей" скорее можно назвать речь защитника, поскольку она обладает всеми коммуникативными качествами, определяющими успех убеждающего воздействия, в том числе уместностью.
Уместность речи защитника проявилась в удачном применении иронии. Надо заметить, что ирония и другие формы юмора - это обоюдоострое оружие, с которым в суде присяжных следует обращаться очень осторожно, иначе оно, подобно бумерангу, может зацепить самого оратора, если он применит его неуместно, т.е. не считаясь с обстоятельствами и лицами, прежде всего с представлениями присяжных заседателей о приличном и уместном. На это обращал внимание К.Л.Луцкий: "В возражении иногда уместны бывают легкая ирония и благородная шутка, хотя величие и серьезность судебного процесса заставляют относиться крайне осторожно к такому способу борьбы и, пожалуй, на суде правильнее всего было бы не пользоваться им совсем. Тем не менее шутка и ирония являются иногда могущественным оружием и разбивают подчас самые хитроумные доказательства сразу и бесповоротно. Однако могущественно это оружие только тогда, когда им пользуются и весьма ловко, и очень кстати. В противном случае оно падает на голову неудачно применившего его и ранит больней, чем удар противника"*(569).
Чтобы избежать этого, легкую иронию и благородную шутку лучше всего применять так, как это советовал делать Цицерон, - в ответ на несправедливые выпады, необъективность, пристрастность, вздорность процессуального противника, свидетелей, для того чтобы лучше высветить их несостоятельность перед присяжными заседателями. Убеждающее воздействие на слушателей остроумных шуток, задевающих тех, кто их спровоцировал своей глупостью, вздорностью и пристрастностью, Цицерон объяснял тем, что "вообще больше внушает доверия то, что мы говорим в ответ на нападки, чем когда сами нападаем; во-первых, ответ требует большей сообразительности, а во-вторых, ответ для человека более пристоен- он показывает, что кабы нас не задевали, то и мы никого не тронули. Так вот у Красса в его речи все, что ни есть... остроумного, сказано лишь в ответ на выпады противника"*(570).
В ответ на несостоятельные и несправедливые выпады противника в судебной речи можно использовать и иронию, и сарказм, и каламбуры, и другие шутки. Это мастерски умел делать известный российский адвокат В.И.Жуковский. По свидетельству Л.Д.Ляховецкого, "сарказмы сыплются у Жуковского непринужденно в речи, произносимой тихо и с виду добродушно..:. В.И.Жуковский умеет улавливать комические черты в поступках людских, в нравах, в характерах, комбинировать их в комические картины и передавать их в неподражаемой игривости речи, усиливая ее впечатление соответственными жестами и движениями. "Жала" Жуковского боятся все противники. Бороться с ним довольно трудно. Он легко разрушает сильную аргументацию удачной шуткой, меткой остротой"*(571).
Например, вот как Жуковский ответил на сомнительные художественные "красоты" одного оратора, манерно живописавшего свою клиентку "среди майского аромата и весенних фиалок", в то время как речь шла о ее участии в подлоге векселей на значительную сумму. "Фиалки?.. Фиалки:?.. - с своеобразною своею комичною манерой произнес несколько раз В.И., как бы что-то нюхая в воздухе. - Да, милостивые государи, тут действительно пахнет... Только не фиалками, тут... подлогом пахнет"*(572). Нетрудно заметить, что остроумный каламбур прибавил речи Жуковского убедительности ровно столько, сколько отнял ее у речи его не в меру красноречивого оппонента. Сильный убеждающе-внушающий эффект этой шутки обусловлен тем, что она была применена уместно в ответ на то, что и объективно, и субъективно в восприятии присяжных является неуместным в суде, - на фальшь, натяжку, неискренность. Причем свою меткую остроту Жуковский произнес тактично, с использованием пристойных слов и выражений, не оскорбляющих нравственные представления и чувства и того, на кого эта шутка была нацелена, и тех, кто присутствовал в зале, особенно присяжных заседателей и председательствующего судью.
Здравомыслящий судебный оратор всегда должен мысленно примерять весомость и пристойность своих аргументов и усиливающий их убеждающий эффект "цветов красноречия", в том числе острот, не только на присяжных заседателей, но и на председательствующего, памятуя о том, что последний может остановить его поток красноречия и обратить внимание присяжных на его неуместность, другим способом оказать на них легальное влияние.
Не случайно Р.Гаррис рекомендовал относиться к председательствующему как к тринадцатому присяжному и даже с большим вниманием, "ибо случается, что, не успев склонить на свою сторону присяжных, вы все-таки можете выиграть, если убедили судью. Он может оказаться сильнейшим вашим сторонником; старайтесь поэтому привлечь все его внимание к вашим словам. Я слыхал недавно, как адвокат, проигравший дело, говорил своему счастливому противнику: "Вы выиграли, потому что присяжные пошли за судьей!" "Да, - ответил тот, - но судья-то пошел за мной". Если судья согласится с вашим толкованием закона или фактов, оно повторится и в ответе присяжных"*(573).
Но разумные юридические доводы обвинительной или защитительной речи могут не дойти до сознания судей, если они "приправлены" неуместными "цветами красноречия", оскорбляющими слух и человеческое достоинство участников рассматриваемой судебной драмы, или если еще на подступах к речи обвинитель или защитник своей неадекватной речевой деятельностью, например неуместным шутовством, уничтожили свою репутацию как оратора. Наглядное представление об этом дает живописный рассказ Цицерона: "Вот вышел крошечного роста свидетель. "Можно его допросить?" - говорит Филипп. "Только покороче", - говорит председатель суда, которому некогда. "Не беспокойся, - ответил тот, - я допрошу крошечку". Разве не смешно? Но заседавший судья Луций Аврифик был еще поменьше ростом, чем свидетель; вот все и засмеялись на судью: и острота получилась совсем шутовская"*(574). Неуместное и бестактное шутовство по поводу внешней непривлекательности свидетеля и судьи, вызвавшее у последнего негативизм, разрушило убедительность речи шутника-оратора еще до того, как она была произнесена.
В суде присяжных такой эффект могут вызвать любое бестактное слово или выражение обвинителя и защитника, любая их грубость, несдержанность, которые оскорбляют лежащие в основе здравого смысла и совести присяжных заседателей представления и чувства о том, что и в какой ситуации является пристойным и уместным и что является непристойным и неуместным. "По свойственному каждому из нас чувству изящного, - пишет П.С.Пороховщиков, - мы бываем очень впечатлительны к различию приличного и неуместного в чужих словах; было бы хорошо, если бы мы развивали эту восприимчивость и по отношению к самим себе"*(575).
Отсутствие такой восприимчивости, которую К.Л.Луцкий и другие теоретики судебного красноречия называли "ораторской предосторожностью"*(576), выражается в различных формах неадекватной, неуместной, бестактной речевой деятельности, своей резкостью и грубостью оскорбляющей слух и достоинство тех, о ком и для кого говорится речь. "Современные молодые ораторы, - писал П.С.Пороховщиков,- без стеснения говорят о свидетельницах: содержанка, любовница, проститутка, забывая, что произнесение этих слов составляет уголовный проступок и что свобода судебной речи не есть право безнаказанного оскорбления женщины"*(577). Такие грубые, бестактные высказывания, оскорбляющие чувство пристойности присяжных, вызывают у них негативизм к доводам оратора, что разрушает убедительность его речи уже при первом резком слове, даже если оно верно передает то, о чем говорится в речи. И наоборот, присяжные по достоинству оценят душевный такт и великодушие оратора, с большим вниманием и благосклонностью отнесутся к его доводам, если почувствуют, что он щадит человеческое достоинство и деликатное положение женщины, о которой ведет речь, и из уважения к присяжным и всем присутствующим в зале людям выражается о ней пристойно. ""Вы знаете, - говорил обвинитель, - что между Янсеном и Акар существовала большая дружба, старинная приязнь, переходящая в родственные отношения, которая допускает постоянное пребывание Янсена у Акар, допускает возможность обедать и завтракать у нее, заведовать ее кассой, вести расчеты, почти жить у нее". Мысль понятна без оскорбительных, грубых слов"*(578).
Такие пристойные словесные обороты повышают убедительность обвинительной и защитительной речей, поскольку усиливают доверие присяжных к оратору, формируют у них представление о его нравственной добропорядочности, об опрятности, о гуманном, справедливом, объективном отношении к людям независимо от их положения. А это психологически предрасполагает присяжных внимательно прислушиваться к мнению оратора и доводам, на которых оно основано, или, иначе говоря, обеспечивает эффект внушающего убеждения, помогает оратору склонять слушателей к своему мнению.
Все, что препятствует обвинителю и защитнику своей речью склонять присяжных заседателей и председательствующего судью к своему мнению, устанавливать и поддерживать с ними психологический контакт, доказывать, убеждать в правильности и справедливости этого мнения и подкрепляющих его доводов, формировать у присяжных психологическую готовность принять решение, соответствующее мнению оратора, - все это в судебной речи неуместно.
Особенно неуместны личные нападки на подсудимого, потерпевшего, свидетелей, стремление очернить, замарать, нравственно уничтожить свидетелей, выгодных для противной стороны, или, наоборот, приукрасить личные достоинства тех, чьи показания выгодны для оратора. К.К.Арсеньев в статье "Русское судебное красноречие" предостерегал обвинителей от этой ошибки: "Систематически возвышать или унижать свидетелей и экспертов, смотря по тому, показывают ли они в пользу обвинения или защиты, значит рисковать потерей доверия со стороны присяжных. Явная натянутость доводов, приводимых с целью дискредитирования или превознесения свидетелей, может подорвать все остальные основы обвинения; сомнение, однажды возбужденное, может идти все дальше и дальше- и не остановится даже перед тем, чего ему не следовало касаться"*(579).
Этому способствует и слишком заметное желание добиться обвинения. "Как только в ваших словах будет заметно желание добиться обвинения, - писал Р.Гаррис, - присяжные начнут подозревать вас или вашего доверителя в мстительности; это худшее, что только может случиться со свидетелем или со стороною"*(580). Такое впечатление, вызывающее в присяжных сильное сомнение в объективности и беспристрастности обвинителя и разрушающее убедительность его речи, обычно провоцируется чрезмерной страстностью и раздражительностью оратора. Подчеркивая неуместность такой раздражительности, поскольку она находится в вопиющем противоречии с истинными целями обвинения, представлениями и чувствами присяжных о пристойности и справедливости обвинительной речи, Гаррис писал: "Нет ничего хуже этого как с точки зрения чистой справедливости, так и в практических целях. Тот, кто вносит страстность в обвинение, вызывает противоположное отношение к подсудимому со стороны присяжных. Уважение к тому, что называется fair play*(581), возмущается при виде попыток добиться осуждения человека посредством декламации и резких слов. Виновен он или нет - вот в чем вопрос. Вы не призваны громить преступление; если есть преступление, конечно, есть и преступник; но оно не будет хуже, злее, как бы вы ни громили против него. Вы не призваны громить и подсудимого. Он может быть невиновен; что же вы будете нападать на невиновного человека? Он может быть и виновен; что же, вы - судья его или палач?
Он не станет лучше, не станет хуже; ни преступление не сделается более безнравственным, ни обвинение тверже установленным от декламации и раздражения. Не раздражайтесь, когда обвиняете, вы можете только проиграть от этого. Я знал случаи оправдания подсудимых вследствие слишком настойчивого стремления... добиться обвинения..."*(582). Это окончательно подрывает убедительность обвинительной речи, определяет ее неспособность повлиять на формирование внутреннего убеждения присяжных по вопросам о виновности.
Разрушающие убедительность речи декламация на повышенных тонах, страстность, громкие, резкие раздражительные выражения неуместны не только в обвинительной, но и в защитительной речи. Еще раз сошлюсь на авторитетное свидетельство Гаppиca: "Сдержанность в обращении всегда ближе ведет к цели, чем шумливость. Я не знаю дел, выигранных шумом и треском; в пене у рта нет веса, в яростных словах нет силы... крик никого не убеждает; он притупляет слух присяжных, а иногда и вовсе оглушает их. Никогда не приходилось мне наблюдать, чтобы громовые речи адвокатов имели успех у присяжных, разумею - в пользу их клиента"*(583).
Громовые речи защитника не оказывают убеждающего воздействия на присяжных даже тогда, когда "гром и молния" раздаются в ответ на несправедливые выпады необъективного обвинителя и защитник проникнут искренним негодованием по поводу бестактности своего процессуального противника. Здравый смысл подсказывает, что в таких случаях защитнику не стоит разражаться праведным гневом, поскольку бестактность обвинителя и без того по достоинству будет оценена присяжными, причем в тем большей степени, чем более достойно, спокойно, сдержанно, корректно и умеренно прозвучали возражения со стороны защиты. Ведь тогда убедительность речи защитника возрастает еще и за счет контраста с непристойной речью обвинителя. Это хорошо понимали античные ораторы, о чем свидетельствует замечание Цицерона о том, что если не обращать внимания на слишком язвительные и оскорбительные нападки в речи противника, терпеливо сносить их, чтобы в запальчивости не забыть о деле, то можно добиться еще и того, что "всякий, кто меня поносит, кажется задирой и чуть ли не сумасбродом"*(584).
Присяжные в высшей степени восприимчивы не только к непристойной грубости и раздражительности судебного оратора, но и к его непристойной вежливости, которая также разрушает убедительность судебной речи. Для фактического обоснования этой несколько парадоксальной мысли будет уместно привести еще одну подробную цитату из книги П.С.Пороховщикова, которая потребуется также и для того, чтобы психологически подготовить читателя к анализу еще одного важного коммуникативного качества речи, обеспечивающего ее убедительность: "...Ненужная вежливость также может резать ухо и, хуже того, может быть смешна. Нигде не принято говорить: господин насильник, господин поджигатель. Зачем же государственному обвинителю твердить на каждом шагу: "господин Золотов" о подсудимом, которого он обвиняет в подкупе к убийству? А вслед за обвинителем защитники повторяют: "господин Лучин", "господин Рапацкий", "господин Киреев". Рапацкий - это слесарь, Киреев - булочник, напавшие на Федорова; Лучин - приказчик Золотова, нанявший их для расправы с убитым; "господин Рябинин" - это швейцар, указавший им на Федорова; "господин Чирков" - извозчик, умчавший их после рокового удара. В уголовном споре, когда поставлен вопрос - преступник или честный человек, нет места житейским условностям и несвоевременная вежливость переходит в насмешку. Но для одного из защитников и вежливости оказалось мало. Надо заметить, что, за исключением Рябинина, все подсудимые на судебном следствии признали, что Киреев и Рапацкий были подкуплены Золотовым и Лучиным, чтобы отколотить Федорова, а Чирков - чтобы увезти их после расправы с ним. На предварительном следствии Золотов, Рапацкий и Чирков признали, что было предумышленное убийство. Киреев ударом палки оглушил Федорова, его товарищ Рапацкий всадил ему в грудь финский нож по самую рукоятку. В порыве вдохновения один из защитников восклицал: "Чирков - это славный, симпатичный юноша! Киреев - это добрый, честный труженик! Лучин - это милый, хороший мальчик!", а старший товарищ оратора кончил свою речь таким обращением к присяжным: "Небесное правосудие совершилось", т. е. среди бела дня за несколько рублей зарезали человека; "совершите земное!", скажите: виновных нет..."*(585)
Ироничный комментарий Пороховщикова по поводу неуместного употребления обвинителем, а вслед за ним и защитниками формально вежливых слов и оборотов речи, уместных в повседневной жизни, но непристойно, издевательски звучащих в зале суда, поскольку они не соответствуют предметам, обстоятельствам и лицам, о которых ведется речь, очень точно передает не только неуместность, но и неискренность судебной речи и то, что этот диссонанс окончательно разрушает ее убедительность.
Под влиянием этого вопиющего речевого диссонанса здравый смысл и совесть присяжных заседателей внутренне бунтуют, противятся и невольно приходят к выводу: "Не верю!" Для того чтобы судебная речь не вызывала такой внутренней реакции, разрушающей убедительность высказанных оратором положений и доводов и препятствующей его стремлению склонить присяжных к своему мнению, речь должна обладать еще одним коммуникативным качествомискренностью.
Сразу же замечу, что в известной мне литературе по культуре речи это коммуникативное качество речи не выделяется и не определяется. Между тем оно имеет очень важное значение для обеспечения убедительности речи, особенно защитительной речи в суде присяжных.
"Говоря перед судьями, в особенности в трудных делах, я всегда чувствовал, - писал С.А.Андреевский в работе "Об уголовной защите", - что мне прежде всего нужно было бороться с как бы уже готовым недоверием ко всему, что мне придется сказать. Являлась потребность убеждать судей самым тоном моей речи, что я не фигляр и не фокусник, намеревающийся незаметно отводить им глаза, а что я собеседник, желающий попросту помочь им в их задаче. Согласятся - хорошо, не согласятся - их воля. Поэтому мои слушатели вскоре испытывали полную свободу от всяких искусственных гипнозов, и с той минуты уже ни одно мое слово не пропадало даром. И я всеми своими нервами всегда старался до конца удержать за собою их доверие"*(586).
5bf0e0b8daf3811c4663041ee5cdf163.js" type="text/javascript">0b995d621fca307f0cb8abb04623626b.js" type="text/javascript">a3bd23794242b71e4518f4be1cde5134.js" type="text/javascript">aa8e733ec99e422d6b8ba1b0bbd1dfd2.js" type="text/javascript">5bbdb76ce7d29b118d0ce75122ce4bd9.js" type="text/javascript">

Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.